Самая представительная фигура для той переломной поры – Декарт, современник янсенистов, в чем-то их наставник, а в чем-то совершенная им противоположность. Воспитанник иезуитов, Декарт не менее твердо, чем в Бога, верил в возможности человеческого разума и воли. Его Бог, всеблагой устроитель мироздания, отнюдь не питает презрительной враждебности к природному разуму; напротив, разум есть не только совершеннейшее создание творца, но и лучшее доказательство бытия Божия, лучшее средство познания Бога. (Не зря протестанты обвиняли Декарта в пелагианской ереси.) Безудержный рационализм Декарта, обязывающий разум отважно доходить до конца в сомнении и соглашаться лишь с тем, что может быть непреложно доказано, по рождению и осознанным целям связан с рационализмом традиционного католического богословия, а по непредвиденным последствиям – с деизмом энциклопедистов. Непредвиденным, но едва ли случайным: у иезуитов учился и Вольтер…
Распространение и признание декартовских идей приходится на годы более поздние, последнюю четверть XVII столетия. Для янсенистов же младшего поколения – Великого Арно, Николя, сестры Паскаля Жаклины (во многом и для самого Паскаля, но это тема особая) – картезианство было просто выражением, духом и воздухом времени, в котором они жили, почти независимо от того, как они относились собственно к Декарту. И потому, как ни бичевали они похоть познания, как ни ополчались против природной мудрости, как ни тосковали о просветленной простоте раннего досхоластического христианства, все же по самому складу ума, способу рассуждения, взгляду на любой предмет, отвлеченный или вещественный, они могли быть только теми, кем были, – образованными французами середины XVII века, то есть картезианцами.
И конечно, ни в чем это не сказывалось так наглядно, как в разработанных Пор-Роялем методах обучения, взывавших к здравому смыслу и враждебных косному педантству. Одно из главных новшеств состояло в том, что детей учили грамоте по-французски, а не по-латыни, пока еще им незнакомой, как поступали во всех других школах (на что уходило три-четыре года!). Само обучение чтению велось по способу, предложенному Паскалем. Известно, что для детей часто оказывается труден переход от чтения отдельных букв к целому слову; они знают, к примеру, что этот значок – «дэ», этот – «о», а этот – «эм»; почему же все вместе читается не «дэоэм», а «дом»? Паскаль предложил называть детям по отдельности только гласные, а согласные – лишь в различных сочетаниях с гласными: не «д» и «м» сами по себе, а сразу «да» или «ум». Такая метода как будто себя оправдывала.
Первыми книгами для чтения служили обычно в «маленьких школах» добротные французские переводы тщательно отобранных отрывков из античных авторов. Затем переходили к самой латыни – основе тогдашнего образования. И здесь все шло не совсем обычным путем. Господа из Пор-Рояля старались «оживить» для своих учеников мертвый латинский язык, приблизить его постижение к тому, как происходит «в природе» постижение родного языка – вот и окошко для гонимой в дверь природы. Для этого латинские тексты не переводились письменно, а сначала читались вслух и устно же переводились, чем создавалась иллюзия естественной латинской речи. Ведь и «в природе» дети сначала воспринимают язык со слуха, а уж потом учатся на нем писать. И сложные правила латинской грамматики, от которых, увы, никуда не денешься, усваивались не зазубриванием в отрыве от текстов, а по большей части из примеров – приблизительно так, как теперь обучают живым языкам.
Затем наставал черед древнегреческого. Уже само внимание к этому предмету было для Франции в диковинку по тем временам: греческих авторов если и читали, то в переводах, по большей части латинских. И обучали греческому, когда это вообще случалось, через посредство латыни, что еще осложняло дело. В Пор-Рояле же греческому начинали учить почти одновременно с латинским и с помощью объяснений, переводов и толкований по-французски, а не по-латыни. Здесь справедливо полагали, что главная трудность древнегреческого языка заключается в его лексике и морфологии, а не в синтаксисе, как у латыни; заучивать же слова и формы легче в раннем возрасте, тогда как синтаксические сложности нужно преодолевать в сочинениях, то есть в упражнениях для старших. Такая разница в отношении к греческому языку не случайна: хороший эллинист получал прямой доступ к сочинениям многих отцов Церкви, что для янсенистов было весьма желательно, а иезуитами не поощрялось.
Но отшельники не ограничивались разработкой практической методики преподавания. Они выпустили несколько книг, правда, уже после того как «маленькие школы» были закрыты. Самые известные из этих трудов – «Логика, или Искусство мыслить», написанная Арно и Николем, и «Всеобщая грамматика» Арно и Лансело. Грамматика Пор-Рояля, в отличие от множества ученых сочинений той поры, сосредоточена не на описании языковых явлений, не на регламентации употребления, но на осмыслении самой сути, природы языка, на выяснении общих для разных наречий законов. «Говорить – значит изъяснять свои мысли с помощью знаков, изобретенных людьми для этой цели», – сказано в начале «Грамматики». Язык как создание разума, как результат сознательно направленной творческой деятельности человека – вот приложение и развитие картезианских идей в той области, которой сам Декарт прямо не занимался. Язык как система знаков – вот мысль, столь чуждая романтическим и позитивистским лингвистическим представлениям XIX века и столь важная для структурной лингвистики века XX. Современные ученые-структуралисты вспоминают с благодарностью «картезианскую грамматику» Пор-Рояля, хотя, разумеется, Арно и Лансело располагали слишком ограниченным материалом для своих размышлений, не знали многих языковых семейств и лингвистических фактов, открытых как раз сравнительно-историческим языкознанием со времен Гумбольдта и Боппа.
В этом смысле их «Грамматика», конечно, выглядит сегодня наивной. Но сама догадка о том, что за видимым беспорядочным, произвольным многообразием языковых организмов можно усмотреть некий жесткий остов, рациональную и умопостигаемую систему, что за конкретностью языкового случая можно уловить всеобщую лингвистическую законосообразность, – сама эта догадка из тех, чье значение осознается много спустя, не сыновьями, бунтующими против родительских понятий, а внуками.
Что касается «Логики» Пор-Рояля, то она была, по сути, популярным и прикладным изложением мыслительных правил, установленных Декартом в «Рассуждении о методе». Как и у Декарта, это не схоластическая логика, но логика здравого смысла. Только законы здравого смысла здесь – не основание, фундамент для возведения будущего здания науки и философии, не методология ученого, как то предполагал Декарт, а практическое руководство для житейского поведения достойного человека: «Разум используют как инструмент для овладения науками, а следовало бы, напротив, использовать науки для совершенствования разума… Люди рождаются не для того, чтобы измерять линии, рассматривать соотношения углов, исследовать различные движения материи. Их дух слишком велик, жизнь слишком коротка, время слишком драгоценно, чтобы занимать его столь ничтожными предметами. Но они обязаны быть честными, справедливыми, рассудительными во всех своих речах, во всех поступках и во всех подлежащих им делах. Вот в чем они должны постоянно упражняться и воспитывать себя». Разумеется, авторы «Логики» не устают напоминать, что конечной целью каждого человека и первой обязанностью всякого, кто притязает на право поучения и наставничества, является забота о жизни вечной, о благах непреходящих, а не о бренных благах земной жизни, включая все виды земной мудрости. Но это именно конечная цель, путь же к ней на страницах Пор-Рояльского учебника лежит все-таки через обыденное здравомыслие, а накопление познаний и оттачивание ума если и не признаются самодостаточными благами, то не вовсе отвергаются как средства и орудия обретения ценностей более высокого порядка.
(Много лет спустя после появления «Логики» эта промежуточная, компромиссная позиция Пор-Рояля подтвердилась в споре о месте учености в монашеской жизни. Спор вели с одной стороны бенедиктинцы – древнейший монашеский орден, важной частью деятельности которого испокон веку было сохранение и приумножение книжной премудрости, а с другой – аббат де Рансе. Рансе, воплощение крайностей этого взыскующего «меры» века, в молодости вел жизнь не просто светскую, но самую рассеянную, а круг его чтения едва ли приличествовал духовному сану, который он принял чуть ли не в детстве: известно, что в 12 лет он подготовил издание Анакреона с собственными комментариями. Но после утраты возлюбленной и покровителя, пережитой как ощущение тленности и тщеты посюстороннего, после нескольких лет сосредоточенного одиночества в добровольном изгнании – всего того, что составляло тогда обычные перипетии душевного переворота, называемого «обращение», – он возглавил аббатство Ла Трапп и ввел там устав самый строгий, превращавший жизнь монахов-траппистов в каждодневный подвиг умерщвления плоти и самоуничижения духа. Рансе, между прочим, полагал, «что монахи предназначены не для наук, а для покаяния, им положено проливать слезы, а не поучать». В этом споре Николь, хотя и был связан с Рансе давними дружескими отношениями, как и многие другие господа из Пор-Рояля, принял сторону бенедиктинцев).
