Но кто тогда окажется вправе с неколебимой уверенностью счесть себя достойным приблизиться к Святым Дарам? Ведь коль скоро только благодати доступно радикальное удаление скверны из человеческой души, любой праведник может оказаться неспособным выполнять евангельские заповеди. «Праведник без благодати», наделенный всеми природными добродетелями, но не свободный от первородного греха и потому с ужасом сознающий всю бездну своих пороков, тщетно бьющийся из нее вырваться, – едва ли не главный персонаж в янсенистской психологической и моральной драме. (А тот, кто ощущает себя осененным благодатью избранником Божиим, – на каком основании так о себе думает? Не исполнен ли он просто самой непомерной гордыни? И добрый Венсан де Поль не без яду писал о докторе Арно: «Даже если закрыть глаза на все прочие соображения и обратиться лишь к тому, что у него во многих местах сказано о замечательном расположении духа, без которого он не считает возможным причащаться, найдется ли на земле человек столь высокого мнения о собственной добродетели, чтобы полагать себя достойным причастия? На это имеет право один лишь господин Арно, который, предъявив требования столь строгие, что и святой Павел убоялся бы идти к причастию, не устает многажды хвалиться в своей апологии, что служит мессу каждый день; из чего видно, что его смирение столь же восхищения достойно, как и его милосердие…»).
И само раскаяние может питаться не чистой любовью к Богу, не сокрушением о собственной порочности, не искренним желанием исправиться и жить впредь, как должно, а всего лишь страхом загробного наказания, зачастую испытываемым лишь в последнюю минуту, на смертном одре; в таком случае духовник не должен давать отпущения грехов и допускать кающегося к причастию. Это вновь та самая проблема, из-за которой спорил Сен-Сиран с Ришелье и которая стоила ему свободы. Она касается уже не столько совести паствы, сколько политики Церкви. В сущности, это главный вопрос и политики вообще как таковой, но для церкви особенно мучительный: возможность и желательность компромисса. Разумеется, лучше всего для Церкви было бы привести христианское человечество к строгому и неформальному исполнению всех суровых заповедей религиозной нравственности.
Но за долгие века реальной церковной истории оказалось, что это возможно лишь для очень немногих, в таком смысле и вправду избранных, душ. Как же быть с остальными? Отступиться от них – или двинуться к ним навстречу, блюсти верность незамутненным истокам церковной догмы и морали, с риском остаться в праведном одиночестве, – или пытаться саму эту мораль смягчить, истолковать снисходя к движению времени и человеческому несовершенству, с опасностью постепенными уступками исказить и обесценить саму суть учения? Прижигать и резать кровоточащие раны или смазывать их болеутоляющим бальзамом? Разрушать тело церкви малочисленностью верных – или подтачивать дух потворством толпам слабых?
Знаменитый богослов, проповедник и оратор, в будущем воспитатель наследника престола и верховный авторитет в делах французской церкви, глава ее галликанского крыла, Жак-Бенинь Боссюэ оценивал ситуацию так: «Два опасных недуга поразили в наши дни тело Церкви: иных ученых богословов обуяла преступная и бесчеловечная снисходительность, убийственная жалость, подвигающая их подкладывать подушки под локти грешникам, искать покрывала для их страстей… Другие, столь же неумеренные, держат души под игом незаслуженных строгостей: они не терпят никакой слабости… разрушают противоположными крайностями дух благочестия, повсюду отыскивают все новые прегрешения и еще отягощают налагаемое на нас Господом бремя, делая его непосильным для слабости человеческой. Можно ли не видеть, что такая суровость раздувает высокомерие, питает надменность, поддерживает горделивую скорбь и чванливое сознание своей особенности, представляет добродетель слишком тяжкой, Евангелие чрезмерным, христианство невозможным?»
Книга Антуана Арно, разумеется, не впервые эту проблему обозначила и не самым глубоким образом ее разработала. Но благодаря тому, что чистое богословие здесь как никогда прежде тесно увязано с прикладной моралью и злободневными вопросами церковной тактики, ни одно теологическое сочинение прежде не вызывало такого оживленного общественного интереса, не имело такого светского – и великосветского – успеха. Только за первые полгода книга издавалась четырежды. Со дня ее появления число отшельников Пор-Рояля стало заметно расти; слово «янсенизм» уже не сходило с уст знатных дам, важных чиновников, салонных литераторов, ученых мужей – всех образованных людей во Франции. Проповедь отвращения к миру становилась предметом мирского суесловия, упражнений в мирском мудрствовании, борьбы мирских страстей. А ученики святого Августина оказались лицом к лицу с иной задачей, представлявшейся им, быть может, еще более сложной и трудноразрешимой, чем сами поиски истины: защитой неотмирной правды в неправедном миру.
Начало нового периода в жизни Пор-Рояля и его друзей отмечено, кроме книги Арно, и другим событием – смертью Сен-Сирана, лишь незадолго до того получившего свободу. Его кончина была обставлена ритуалом столь странным для современного сознания, что знаменитый критик романтической эпохи, Сент-Бёв, оставивший подробнейшую и очень сочувственную историю Пор-Рояля, не решился рассказать все, что знал по этому поводу. Свидетель и участник этого действа, один из отшельников первого призыва, Клод Лансело, вспоминал о нем так: «Я велел вымочить несколько тряпиц в его [Сен-Сирана] крови. Я распорядился вынуть его сердце, которое по завещанию он оставил своему ближайшему другу, господину д’Андийи, при условии, что тот удалится от мира… отложить внутренности, которые предназначались Парижскому Пор-Роялю, дабы насытить благоговейную любовь матери Анжелики… верхнюю часть головы сохранить для его племянника… В понедельник вечером прибыл из Пор-Рояля-в-Полях господин Леметр; он желал получить кисти рук…»
Хоронили Сен-Сирана в присутствии множества прелатов и титулованных особ. Но святость его, в которую столь жарко верили ученики и друзья, так и не была официально признана церковью. Новые светила восходят на небосклоне Пор-Роядя: Антуан Арно, спутник и сподвижник его на всю жизнь Пьер Николь – и самое яркое созвездие: семейство Паскалей.
А по ту сторону монастырских стен меняются судьбы всей страны. Ришелье умирает, и вслед за ним, как всегда покорный, сходит в могилу Людовик XIII. На троне малолетний Людовик XIV; регентшей при нем королева-мать, Анна Австрийская; власть в руках преемника Ришелье, им самим себе назначенного, кардинала Мазарини. И близится Фронда.
Вот в эти годы и попадает в Пор-Рояль маленький Жан Расин. Душевная жизнь подростка всегда тайна, даже для окружающих, даже для самых близких. А у нас, спустя три с половиной столетия перебирающих скудные и отрывочные сведения о малолетнем Жане Расине, и вовсе немного оснований судить, что ему довелось перечувствовать в годы сиротского младенчества и отрочества в Пор-Рояле. Одно лишь можно сказать с уверенностью: детство это было нелегкое. Достаточно вспомнить скупые фразы из «Мемуаров» его младшего сына Луи, написанных спустя пятьдесят лет после кончины отца: «По большим праздникам этот достойный человек[2] собирал у себя все свое многочисленное семейство, и детей, и внуков. Мой отец рассказывал, что его приглашали на эти трапезы вместе с другими, но едва удостаивали взглядом». Это значит, что с первых дней жизни мальчик ощущал себя буквально «бедным родственником», во всем обделенным и во всем зависящим от милости благодетелей. Какое действие может оказать такое постоянное сознание своей житейской неполноценности на юную душу? Во всяком случае, бесследно оно не проходит, коль скоро и на склоне лет Жан Расин хранил уязвленное воспоминание об этих торжественных застольях в доме богатого деда.
Но отношение к тем, кто тебе благотворит, «едва удостаивая взглядом», – еще не самая сложная психологическая задача. Куда труднее душе, даже окрепшей, выдержать испытание чужой добротой, когда она подлинна, идет от сердца и никакими внешними обязательствами не вынуждена, когда доброхота не в чем упрекнуть, не в чем заподозрить, и надо просто нести груз вечной и неоплатной благодарности. Вот так, по всей видимости, обстояло дело между сиротой Жаном Расином и «господами из Пор-Рояля».
