*

Разлепив глаза, Капрал увидел резной комод светлого дерева на фоне травянисто-зеленой стены, белые жалюзи, застрявшие на полпути, и два перевязанных гандона в квадрате солнечного света на досчатом полу. Спина ощущала тепло лежащего рядом тела. Сколько тел он перетрахал с шестнадцати?.. Ухоженных, белоснежных, без единого волоска, словно силиконовых тел манерных пидовок Нью-Йорка и других — мускулистых, обожженных неумолимым солнцем Сан-Диего. У них не было ни имен, ни фамилий, ни лиц, ни особых примет. У сегодняшнего тела было имя. Эрен. Эрен Йегер. У имени был смысл. Также, как и у родинки под левой лопаткой. Вторая — на персиковом бедре — пряталась под складками лоскутного одеяла. Повернувшись к спящему, он рассматривал беззащитно выпирающие позвонки, облепившую шею влажную путаницу каштановых волос, прислушивался к тихому сопению, медленно осознавая — отныне студенту-недоучке, уволенному с позором морпеху, бандиту-кочевнику есть, зачем жить. Не то что бы оно пугало… Но в покрытом пылью механизме сознания завертелись какие-то шестеренки. С шестеренок посыпалась ржавчина. Цепляясь зубцами одна за другую, они заставляли механизм работать. От этого вспоминались давно позабытые чувства. Тревоги. Ответственности. Было довольно болезненно. Рука потянулась к старому уже выцветшему красному ромбу на шее. Татуха, набитая восемь лет назад бритым наголо чуваком в гараже под Рино. Со двора доносились раскатистый бас Закклая, сдержанный баритон Смита, заливистый смех Очкастой (тогда еще зеленой салаги). Раскачиваясь на облезлой табуретке, Магнолия ожидала своей очереди, прикладываясь к Джеку Дениэльсу… Закрасив белым единицу, бритоголовый одолжил у Иззи вискарь и плеснул на кожу вместо антисептика. Один процент. В те времена, когда земля была тепленькой, Американская Ассоциация Мотоциклистов заявила, что девяносто девять процентов байкеров — законопослушные няши и только один — «аутло», безбашенные, конченные отморозки, держащие в страхе добропорядочные семьи с детьми и собаками, устраивающие побоища во время официальных торжеств в «День Индейки».**** Давно слиты в сортир славные дни Калашей и кастомных чопперов на дороге, ведущей в небо. В двадцать первом веке «однопроцентниками» называют те клубы, которые просто не состоят в АМА. Для Ривая красный ромб с белой цифрой означал свободу. Свободу от общества, равнодушно позволившего матери гнить в полуподвале. Где она и умерла. Тихо. Без судорог, без агонии. Словно заснула, усталая, после тяжелого дня. И только тогда на ее лице появилось выражение покоя. Свободу от дома, в котором дядюшка, надравшись до синих помидоров, вваливался под утро в комнату племянника. Свободу от мажоров, которым почему-то нельзя ломать скулы за то, что орут «Говномес!», стоит только зайти в аудиторию. Он выписал себе индульгенцию. Отпустил грехи прошлые, настоящие, грядущие. Он начал новую жизнь за границей девяносто девять процентов. Легко и с улыбкой. Ривай поймал себя на том, что насвистывает первые такты неведомо как прицепившейся мелодии. Кажется, сдают нервы. Погано. Мальчишка не должен заметить. Плечо с бычьим черепом на бицепсе дернулось. Пацан сел на постели, потряс патлами, привстал, пошатнувшись, утвердился на ногах:

— Схожу, подмоюсь, — не поворачивая лохматой башки.

Ступни зашлепали по стертому дереву. У самой двери в ванную «любовь всей жизни» замешкалась, с хрустом потянулась, поскребла затылок, а потом долго и задумчиво чесала яйца. Незамысловатые телодвижения вызвали обильное истечение кончи из задницы. Пиздострадания Капрала по поводу злосчастного прошлого и туманного настоящего мгновенно свалили в Висконсин:

— Я чего, тебя без гандона пёр? — белесые потеки напрягали: целкой пацан явно не был, мало ли какую заразу подцепить можно.

— Ага, — «красотка» соизволила обернуться. — Не, сначала все шло по фэншую, а потом ты велел отсосать, кончил на морду, размазал и заявил: становись раком, я тебя накачаю так, что из ушей брызнет.

— Ну и? — Ривай не любил трахаться обдолбанным до потери сознательности: он забывался. Тушил бычки о задницу партнера. Схватив нож Боуи, мог запросто вырезать на груди «bitch». Одним недобрым утром в Тихуане, обнаружил себя на трупе с перерезанной глоткой. Вместе с остальным мусором, тощего панчо свалили в отработанный гранитный карьер… но осадок остался. На пацане, кроме засосов на шее — никаких следов. Вроде бы. — Порвал?

— Не. Наоборот. Из ушей нифига не капает, — распухшие губы растянула ехидная ухмылка. — Силы уже не те, дедуля?

Хлопок двери отрезал Капрала вместе с рвущимися наружу многоэтажными метафорами, эпитетами, синекдохами.

*

Сидящая перед ноутом сержант «Титанов войны» нажала паузу.

— Хан, не думала о сайте хоум-видео? — медвежья лапища ласково ухватила сзади за шею. — С твоих порно-роликов могли бы получать приличный доход.

— Не-а, — Ханджи полюбовалась стоп-кадром. — Ну нафиг. Вдруг наш Капрал узнает, разнервничается, начнет шмалять куда ни попадя, посуду перебьет, мебель испортит, кучу ребят положит.

— Я вас обожаю, мэм. — Хохотнув, муж чмокнул ее в макушку и вышел из спальни.

Мужские потрахульки Ханджи не интересовали. Она и не такого навидалась на перепой-пати в клубе. Кое в чем даже поучаствовала. Например, когда «Титаны» провернули удачную сделку с ливанцами по поставке автоматов Узи из Газы в Сальвадор, Закклай устроил та-а-а-акую движуху. Обдолбанный до мартовских зайчиков Майки разложил ее на столе заседаний, а его самого, в этот исторический момент драл в жопу Смит. Да еще и к вискарю прикладывался, по ходу. На следующий день она единогласно стала рядовым… Тогда и сейчас. «Тогда» было лихим, отвязным, опасным до дрожи в пальцах, вырывающих из-за пояса Глок, но свободным и, по-своему, счастливым. «Сейчас» — мутным, зыбким, не просто опасным — страшным своей неумолимостью. Заскринив стоп-кадр, Ханджи стерла запись. Подумаешь — ебля какая-то. А вот отвалившуюся челюсть и выпученные глаза вечно невозмутимого Капрала она распечатает, вставит в рамочку и повесит в подвале над самогонным аппаратом! Заметит случайно — наплевать. Ради эдакой милоты не жалко словить пулю. Захлопнув ноут, бдительный сержант повернулась к окну. Распахнув створки, затянулась первой, самой сладкой утренней сигаретой.

Командуя запыхавшейся армией салаг, по лужайке каталась свихнувшимся шаром для боулинга мамаша-Кирштейн. Злополучный «Жанчик» тоже угодил под раздачу: зевая во весь рот, он собирал с помятого газона растоптанные рифлеными подошвами объедки.

— Армин, заинька, поставь мамочке Джимми Уэбба, — отдуваясь, мамаша-Кирштейн затолкала переполненный мешок в облезлый мусорный бак.

Редкие клочья тумана покорно умирали в кустах ежевики. По верхушкам вязов ленивое октябрьское солнце небрежно разбросало прозрачные лучи. Налетевший с востока ветер, качнул кривую ель и, подхватив со столика пластиковую тарелку, покатил ее по влажному асфальту. Через несколько секунд белый диск застрял в желтеющей на обочине траве, а ветер умчался прочь — здесь ему стало скучно. Водруженный на сияющий алым капот «камаро» серебристый бумбокс огласил воскресный пригород дзеном печального разбойника, унося загнанных салаг в семидесятые прошлого века.

Я — разбойник. И сам черт мне был не брат.

И с клинком кровавым нет пути назад.

Много девушек стонали, чуть дыша.

Много юношей познали сталь ножа.

К общей радости, ублюдки меня вздернули весной,

Но я еще живой.

Я моряк теперь. И я был прибою рад.

Только морем я богат.

Шли мы в Мексику ветрам наперерез,

Чтобы скинуть парус, я на грот полез.

Оборвался вант, и все — прибило дурака,

Я мертв, наверняка.

Сквозь печаль гитары, прорвался хлопок входной двери. Сбежав с крыльца, Эрен махнул страдающей после вчерашнего Магнолии. На мгновение оторвавшись от бутылки с водой, Иззи сверкнула улыбкой, а потом уронила и бутылку, и голову на голубенький столик. И умерла для мира, как минимум, на часок.