День представления вызвал большой ажиотаж. Вновь прибывшую гостью провели к герцогине де Люинь, фрейлине королевы.

Церемония была назначена на шесть часов вечера. Собрался весь двор, надувшийся от злости, желая взглянуть на мещанку, ставшую маркизой.

Принцесса де Конти, согласившаяся за плату (она вечно была в долгах) представить Жанну-Антуанетту, вошла первой, за ней следовали ее фрейлина и три другие дамы в парадных туалетах и увешанные бриллиантами. Это были госпожи де Шо-Монтобан, д'Эстрад и де Помпадур.

Принцесса произнесла положенные слова, и маркиза де Помпадур сделала три реверанса, требуемые по протоколу. Король был в явном замешательстве, и беседа получилась недолгой.

Затем дамы удалились, чтобы направиться к королеве, а от нее – к дофину и его супруге.

Герцогиня де Люинь находилась подле Ее Величества, чтобы поддержать королеву в столь тягостных обстоятельствах. Люинь оставил короткий рассказ о визите к Марии Лещинской.

«На представление королеве собралось немало народу, и весь Париж занимало то, что скажет королева маркизе де Помпадур. Пришли к заключению, что Ее Величество будет говорить только о роскошном наряде маркизы – обычном предмете беседы для дам, когда им нечего сказать друг другу. Королева, знавшая о том, что Париж уже продумал ее речь, по этой самой причине сочла нужным говорить о чем-нибудь другом. Она знала, что маркиза виделась в Париже с госпожой де Сессак, и была весьма рада о ней упомянуть. Не знаю, услыхала ли мадам де Помпадур то, что ей говорили, ибо королева произносит слова довольно тихо; однако она воспользовалась моментом, чтобы заверить королеву в своем уважении и желании ей понравиться. Супруга Людовика выглядела вполне довольной речами маркизы де Помпадур, а присутствующие, не пропускавшие ни единой мелочи из этого диалога, утверждали, что он был довольно долгим и состоял из двенадцати фраз».

Было отмечено лишь одно небольшое происшествие: чтобы прижать к губам край платья королевы, явно взволнованная маркиза, снимая перчатку, потянула ее с такой силой, что порвала браслет, упавший на ковер.

Как только миновал этот тяжелый день, придворные радостно предались злословию о самозванке. Утверждали, что она глупа, и, играя на ее прежнем имени – д'Этиоль, – прозвали ее «бестиоль»[9]. Однако завистники поплатились за свои шутки; им пришлось склониться перед волей короля и терпеть ту роль, которую теперь играла простолюдинка, получившая место, титул и права, допускавшие ее в общество подлинной аристократии.

Сразу же после представления король, желавший отдохнуть от ратных трудов, а еще более – воспользоваться одиночеством, благоприятствовавшим его новым любовным утехам, отправился в Шуази; этот замок был некогда куплен для госпожи де Вентимиль, там торжествовала герцогиня де Шатору, а на охотах в окрестностях Шуази была замечена госпожа д'Этиоль.

Шуази был полностью обновлен; Габриэль построил там жилые помещения, а галерея начинала украшаться рядом напоминавших о фландрских победах полотен, которые были заказаны Парроселю.

Король привез с собой только самых близких людей: Ришелье, д'Айена, де Мёза, де Дюраса, – чтобы они лучше познакомились с маркизой. Та, со своей стороны, получила милостивое разрешение пригласить друзей-литераторов: Дюкло, Вольтера, Монкрифа, аббата Прево и аббата де Берни. В компанию входили и немногие женщины: госпожи де Лораге, де Сассенаж и де Бельфон.

Через несколько дней после приезда Людовик XV свалился от приступа такой сильной лихорадки, что Ла Пейрони делал ему кровопускания и считал его жизнь в опасности. Предупредили королеву, и она попросила позволения приехать к мужу. Он не мог не дать согласия, обращался с нею корректно и принимал уважительно, но настаивал на присутствии за столом маркизы де Помпадур.

Вслед за королевой по совету дочери прибыл с визитом король Станислав, однако ему ясно дали понять, что он здесь лишний, поскольку король сразу же удалился после краткой беседы с тестем.

Едва король вернулся в Версаль, как тут же объявил об отъезде в Фонтенбло, куда на этот раз за ним последовал двор. Пребывание там окончательно утвердило фаворитку в ее «обязанностях»: она заняла покои герцогини де Шатору; особая лестница соединяла их с апартаментами короля. С первых же дней начались ужины в кабинете, возглавляемые маркизой де Помпадур. Когда ужинали не в кабинете, то у мадам де Помпадур, и весьма хорошо, так как у нее был чудесный повар.

У нее постоянно можно было застать Вольтера и аббата де Берни. Все чаще на приглашение напрашивались знатные вельможи, и фаворитка короля начала приятельствовать с самым остроумным из них, герцогом д'Айеном, который, как считают, послужил Жан-Батисту-Луи Грессе прообразом Злюки. Еще теснее она сблизилась с принцем де Субизом, который станет ей другом на всю жизнь и которого она назначит своим душеприказчиком.

Близость короля и маркизы была полнейшей; едва одевшись, Людовик спускался к фаворитке и оставался у нее до обедни, после чего завтракал с ней и составлял ей компанию до пяти или шести часов – времени приема министров.

На охоте она садилась в карету короля, в театре находилась вместе с ним в его зарешеченной ложе. Тем не менее, чтобы войти в доверие, не упускала случая появиться в кругу королевы.

Ее отец, господин Пуассон, приехал погостить в Фонтенбло; она не отреклась от него и принимала его открыто, хотя крайне вульгарные манеры этого человека вызывали насмешки.

Все эти усилия привели к тому, что у большинства придворных составилось благоприятное мнение о ней. По этому случаю стоит процитировать дневник герцога де Люиня: «Похоже, что все находят маркизу де Помпадур чрезвычайно учтивой; она не только не зла и ни о ком не говорит дурно, но даже не терпит злословия в своем доме. Она весела и охоча до разговоров. До сих пор довольно далекая от высокого положения, она беспрестанно поминает своих родственников, даже в присутствии короля; по-моему, она слишком часто наводит на это разговор. К тому же, будучи лишена возможности приобрести привычку к речи, свойственной обществу, в котором она не имела обычая вращаться, она поминутно использует слова и выражения, кажущиеся необычными в этом краю… Есть причины полагать, что короля нередко приводят в замешательство эти слова и семейные подробности».

Короля скорее забавляла речь более близкая народу, чем двору. Он знал, что его любовнице придется исправить этот недостаток, общаясь с писателями.

По этому поводу часто приводят вольтеровский анекдот: однажды, когда он обедал у маркизы, подали куропаток; маркиза де Помпадур заметила, какие они пухленькие.

– Пухленькая клушка, скажу я вам на ушко, болтушка-Помпадушка, – пробормотал Вольтер, и урок не пропал даром.

Когда двор вернулся в Версаль, вельможи, раздраженные растущим влиянием де Помпадур, начали выходить за рамки приличий. Повсюду передавались обидные песенки, получившие название «пуассонад»[10]:

Подлинным вдохновителем этих обидных сочинений, по всей видимости, был Морепа; он даже являлся автором некоторых из них, что в конечном итоге привело к его опале.

Однако он был не единственным министром, которому мадам де Помпадур дала почувствовать свое влияние. Первым ею был принесен в жертву инспектор финансов Филибер Орри. Это был человек исключительной честности, но иногда проявлял слишком большую непреклонность в отношении комиссионных, которые запрашивали братья Пари, Ле Норман де Турнем или папаша Пуассон. Желая сделать приятное своим покровителям, маркиза потребовала отставки Орри. Король уступил. Правда, он заменил Орри Машо д'Арнувилем, также относившимся к маркизе неблагосклонно. Однако отставка Орри была знаком могущества любовницы короля, и двор кипел от возмущения.