Прежде, чем спрыгнуть в комнату, она бросила назад короткий взгляд. Надо было убедиться, что поднявшаяся пыль стёрла магический рисунок.

Старомодные полки из тёмной сосны стояли настолько тесно, что было трудно дышать. Раввин Хацкел Соловейчик сидел возле окна, на простом деревянном ящике, какими пользуется почта. Рядом был второй такой ящик, уже вскрытый, доверху наполненный рукописями.

Даже в доме он не снимал ритуальной фиолетовой шапочки.

Услышав шум, он поднял взгляд и возмущённо поморщился на Целестину сквозь пенсне в серебряной оправе.

Раввин Хацкел был молод. В аккуратно подстриженной бороде ещё только появились первые седые пряди. И уважали его не за возраст, а за знания.

– Юная пани опять безобразничает?– сурово произнёс он по-польски,– Зачем я юную пани только научил…

– Так быстрее и проще.

– Так быстрее и проще только потому, что не все так умеют! Представляешь, если все начнут в синагогу через верхние окна залетать, как голуби в голубятню?

– Это интересная идея,– согласилась Целестина,– А входные двери – замуровать. И сказать, что когда придёт Мошиах, эти двери сами собой размуруются…

– Цудрейтер!

– Я вашего языка не знаю.

– Я о том, что рано или поздно тебя увидят. И хорошенько отшлёпают!

– А я о том, что принесла вам вот это.

Целестина разбиралась в Каббале недостаточно, чтобы узнать, что именно в бутылочке. Но судя по тому, как подскочил раввин, как долго он просматривал её на свет, и как он побежал куда-то в недра синагоги и загремел там чем-то железным – бутылочка значила побольше, чем искусство прыгать на высоту второго этажа.

Наконец, раввин Хацкел вернулся. Его фиолетовая шапочка сбилась набок, в бороде запутался клок паутины, а в чёрных глазах плясали искорки безумия.

– Вот оно – то, чего не хватало. А вот это можешь отдать бабушке.

Только теперь Целестина заметила, что в руках у Соловейчика – светлый мешочек, в каких продают семечки.

Она взяла мешочек, потрясла его, принюхалась. Но не рискнула развязывать и просто спросила:

– Что это?

– Ничего серьёзного. Просто красная земля. Остатки.

– Это удобрение?

– Это намёк. Она поймёт.

– С помощью этой земли можно летать ещё выше?

– Нет. Это просто краснозём, очень хороший. Но в каком-то смысле мы все из него сделаны… Скажи, твоя бабушка – она пока не говорила про книгу “Эвен А-Штия”?

– Нет.

– Плохо, очень плохо. Спроси у бабушки, спроси ещё раз. Если получится отыскать эту книгу, всё остальное больше не будет ничего значить… но я всё равно не верю, что её смогут найти.

Целестина помолчала, а потом спросила:

– А всё же – нет ли способа убрать эту лужу под окнами?

– Сейчас не время для того, чтобы искушать мироздание ради одной лужи.

– Но ведь лужу можно убрать и без помощи каббалы!

– Сейчас есть дела поважнее. Пока ушли немцы, надо успеть, надо всё успеть,– раввин всё никак не мог сесть, крутился на одном месте и шарил руками, словно не мог понять, что именно ему нужно,– Да, пока вот что передай бабушке. Возчик Янкиэль Седельник. Знаешь его? Он живёт на Белостокской.

– Не знаю.

– Прости, я слишком забываю, что вы нас, евреев, не различаете.

– И я, и бабушка различаем важных людей и неважных,– ответила Целестина,– Если человек важные, как пан раввин или бабушка – нам всё равно, кто его предки. А если человек неважный, как быдло какое-то – то нам тем более всё равно, кто его предки. Так что там с этим возчиком Седельником?

– Не важно. Он вообще похоронами в основном занимается. Просто передай бабушке, что я был вынужден перевезти то, что мы делаем. Товар спрятан достаточно далеко, чтобы никто не нашёл, и достаточно близко, чтобы мы могли проверять. А там – посмотрим. Запомнила?

– Вот и хорошо,– раввин улыбался,– Юная пани может идти. Но – умоляю! – не через окно!

– А как же мне выйти?

– Через главную лестницу и ворота. Как и положено порядочной гимназистке.

– Я думаю, людей внизу будут удивлены.

– Я думаю, людей внизу волнует, когда откроют выезд в Палестину.

– Я думаю, будет ещё лучше, если вы построите вторую лестницу или хотя бы осушите лужу,– напомнила Целестина,– С помощью красной земли или Каббалой – как вам удобней.

– Каббалист – всё равно, что счетовод,– ответил раввин,– Через руки счетовода могут проходить огромные деньги, но он не может взять себе ни монетки. Если он возьмёт, а хозяин заметит – счетовода посадят в тюрьму. Через ум каббалиста тоже проходит великое могущество. Но стоит ему начать использовать эту силу для себя – наказание ему будет ещё страшнее. Потому что его Хозяин видит всё.

– Печально, когда столько сил и денег проходит мимо,– заметила Целестина.

– Печально то, что люди нашего времени не боятся кары и запускают руку в этот поток!– произнёс раввин Хацкел с горечью ветхозаветного пророка.– Многое из чудес техники, который ты видишь вокруг – результат этого воровства. А значит – людей нашего времени ждёт жестокая кара. Избежать её – теперь уже невозможно.

Домой Целестина возвращалась уже без опаски. Почему-то ей казалось, что даже если у неё и есть враги, им ни к чему нападать, когда дела на сегодня уже сделаны.

Она уже отпирала калитку, когда заметила, что Бзур-Верещака жестикулирует из круглого окна на втором этаже.

Целестина сразу догадалась, в чём дело. В доме были нежелательные гости. Значит, входить надо через дверь кухни, сбросить там туфли и тихо-тихо, в одних чулках, проскользнуть коридором и лестницей на второй этаж.

Или, как вариант, нырнуть в каморку при кухне и подсмотреть через замаскированное книжным шкафом окошечко, о чём говорят в гостиной.

Что Целестина и сделала.

Бабушка сидела к ней спиной. С каждым вдохом и выдохом она пульсировала, словно чёрная грозовая туча.

А напротив, прямо по центру обзора, сидел Данилюк, пан директор гимназии. Тощий, с торчащими соломенными усами, в светло-сером костюме и полосатом галстуке

Было заметно, что обстановка в доме его угнетает. Пан директор, такой грозный в своём кабинете, сидел на краешке кресла, словно робкий коммивояжёр. Шляпу он положил на колени и нервно теребил длинными, жёлтыми от сигаретного дыма пальцами.

И даже золотая цепочка его часов казалась теперь фальшивой.

– Пани генеральша,– повторял он, кажется, в тысячный раз,– ваша внучка и моя ученица…

– Юная пани мне не внучка!

– Прошу прощения…

– Целестина мне не внучка, а воспитанница! Неужели пан директор не понимает разницы!

– Разве воспитанница – не почти то же самое?

– Воспитанница – важнее! Очень часто жадные старики совсем не заботятся о внуках! Но невозможно не заботиться о том, кого ты воспитываешь!

Тут Целестина заметила, что бабушкин гроб так и не успели убрать на чердак. Он по прежнему стоял на столе в гостиной. Рядом прислонена крышка с фамильным гербом.

– Вот именно,– пан директор даже поднял указательный палец, словно надеялся удержать на нём удачный момент,– И пани, как опекун, должна понимать, насколько важно образование в нашу эпоху Санации и Реконструкции. Но сегодня Целестины опять не было на занятиях!

Даже сквозь стену было слышно, что бабушка ворчит – одним животом, как старая кошка. Даже с этой стороны можно было догадаться, как сильно ей хочется перетащить сюда её новомодный кальян.

– Ну разумеется её не было! Пан директор же видели мою записку!

– Да, видел. Разумеется, если есть уважительная причина…

– Разве похороны родственника и опекуна – недостаточно уважительная причина?

– Да, я согласен, но… ведь пани и есть этот родственник! И пани пишет её уже в пятый раз!

– И в шестой напишу.

– Но…

– Никаких “но”! Пан директор, вы же сами учите детей. Было ли у вас хоть раз, чтобы у кого-то из учеников всё получалось сразу и хорошо? Нет, так не бывает! Все и во всём ошибаются в первый, а многие и во второй раз. А я – не хочу, чтобы меня хоронили с ошибками! И хочу всё отработать, всё проверить. Пока ещё я жива!