Никого из городских немцев, несмотря на слухи, так и не арестовали. А вот про тех немцев, которые пришли, было и так ясно, что они могут арестовать кого угодно. Поэтому про эту армию пока не ходило даже слухов. Все жили в ужасе поражения, словно их по уши окунули в холодную воду.

Андрусь не сильно отличался от прочих. Он тоже ходил, как сомнамбула, на негнущихся ногах и говорил хрипло, как если бы его грудь была скована льдом.

Дома он тоже молчал.

Наконец, Целестина ухитрилась его поймать и спросить, что он думает:

– Война ещё не закончилась,– пробормотал он в ответ,– Ты же понимаешь, что война ещё не закончилась?!

– Я думаю,– предположила Целестина,– тебе лучше оставаться дома. Не нужно привлекать к себе подозрения!

– Нет. Нельзя! Как раз это и будет слишком подозрительно!

Целестина кивнула. Братик явно смыслил в стратегии и конспирации. Но всё равно не мог ничего сделать против врага.

Потом, стало ясно, что всё уже кончено. Все уже знали, что наступление началось и никто не знал, на какой из возможных границ оно закончится. И на всякий случай готовились к худшему.

В среду вечером вернулся директор.

Надо сказать, что даже в смешанной гимназии имени Траугутта училась очень разная молодёжь. И она тоже расслоились – как было расслоено всё тогдашнее общество.

Были совсем гордые деятели, которые после занятий сразу шли домой – и этот дом был обычно на улице Пулавского, по соседству с особняком Целестины. Они считали, что им нечего делить с местным быдлом.

Другие (в основном, девочки) чинно гуляли в городском саду под сонные импровизации духового оркестра. Они собирались изучать юриспруденцию или классические науки и очень часто ходили в кино и на концерты – потому что могли себе это позволить. Целестина относила себя к этим – и немножечко к первым, в зависимости от настроения.

Третьи собирались на вокзале. Девочек среди них почти не водилось. Они застёгивали пальто на все пуговицы, смолили коротенькие папироски и собирались учиться на инженера или железнодорожника.

Тогдашний вокзал был настоящим чудом техники – там горели электрические лампы, было отличное водяное отопление, имелось окошечко телеграфного отделения. А ещё был мост и под мостом проезжали поезда. Можно было смотреть на них сверху вниз, вдыхать копоть и думать, что когда-нибудь такой вот поезд увезёт тебя прочь отсюда в совсем другой, удивительный мир, где найдётся место твоим способностям.

Где отдыхали четвёртые, которых не принимали даже в компанию на вокзале – не знал никто. Наверное, подобно первым, они почти не выходили из дома, потому что им приходилось усердно учиться. Или воровали по ночам бельё, чтобы заплатить за учёбу.

Сложно сказать, кто из них был лучше. В каждом слои было что-то хорошее.

Директор вернулся поздно, когда город уже был под коммунистами. И те, кто собирался на вокзале, оказались первыми, кто его увидел.

Уже было темно. Вокзал полыхал десятками дуговых ламп, а на перроне и рельсах уже лежали ночные длинные тени.

Пан директор гимназии соскочил с грузового поезда – на лбу угольный след, левый рукав пиджака оторван – и зашагал по перрону, покачиваясь, как сомнамбула.

Когда пан Данилюк проходил под очередным фонарём, его опознал Юлиан Шкательберг – тот самый, белобрысый, который мечтал проектировать танки и уже придумал оригинальную конструкцию с тремя дулами.

– А, дети,– директор натужно улыбнулся,– Всё вы замечаете, дети…

И он, хромая, отправился домой – через железнодорожный мост. Ступеньки преодолеть было непросто, и иногда ему приходилось опускаться на четвереньках.

Он жил рядом, через улицу от гимназии, – то что добрался до дома своим ходом.

Наутро он появился снова в гимназии – умытый, причёсанный, с разглаженными усами и в новом светло-сером костюме. И объявил второй сбор – опять во дворе.

Среди перепуганных уже второй сменой власти гимназистов поползли новые слухи.

Даже Юлиан Шкательберг не мог сказать, как ухитрился пан директор добраться до Бреста-над-Бугом из немецкой зоны оккупации. Не иначе, прорвался на новом, сверхзасекреченном танке. А значит, он что-то знает.

А ещё говорили, что директор разыскал в Краковском гетто шифры колдуна Твардовского. Именно с их помощью и будет проходить то самое тайное обучение.

И вот объявили второе собрание. Такое же, как первое.

Целестине было неуютно. Это было слишком похоже на повторяющийся сон, который того и гляди свернёт на новую дорогу и станет кошмаром.

Пан директор вышел на тот самый балкончик. Но костюм теперь был другой, и от этого стало ещё неуютней.

– Дети,– начал он,– Милые дети… Мы много пережили! Мы много увидели! Рядом с нами была война. И нам невероятно повезло, что она едва нас затронула. Можете быть спокойны – война закончилась! Война больше вас не коснётся!

Целестина быстренько оглядела собравшихся. Ученики во дворике были те же. Война не успела по ним пройтись, среди собравшихся не было даже раненых. Но они тоже стали другими. Уже никто не искрился энтузиазмом.

И ещё одно отличие. Кто-то был наверху, следил за ними с крыши.

Целестина не успела его разглядеть как следует. Стоило ей поднять взгляд – и незнакомец пропал.

Но кто-то определённо следил за собранием с крыши. И раньше этого человека там не было.

А Данилюк продолжал. Он был настолько возбуждён, что не заметил бы человека на крыше, даже если бы тот спикировал ему на балкончик.

Казалось, речь захватила пана директора настолько, что он даже не обращал внимания на своих подопечных.

– Был сложный период. Сменялась власть. Казалось, мы станем немцами. Сейчас ясно, что это не будет. Немцы признают своими только австрийцев – у них даже территориальное деление теперь немецкое. Польшей сейчас управляет оккупационная администрация. Продлится это, я думаю, долго.

Пан Данилюк перевёл дыхание.

– Теперь нас освободила русская армия. Это нормально. Я ещё застал времена, когда Брест был частью империи российских царей – и одной из лучших её частей! Первые бульвары, городской Сад, железнодорожный узел – всё здесь появилось при царях. И вот мы снова вернулись под власть русских. И это не русские империалисты, которые сейчас водят парижские такси – а коммунисты, которые поклялись защищать интересы народа. Пусть те из вас, кто происходит из украинской, польской или даже еврейской семьи не тревожатся – коммунисты не различают национальности. И русский, и латыш, и грузин, и еврей – каждый может стать членом Коммунистической партии и бороться за права трудящихся. А уничтожают они только врагов. Последние дни показали – у нас в городе, к счастью, достаточно коммунистов. Уничтожать у нас некого. Но многим жителям, особенно вашего возраста, будет полезно изучить теорию и записаться в пионерскую организацию. Чтобы стать ещё лучшими коммунистами и бороться за освобождение всего трудящегося человечества.

Гимназисты переглядывались. Но возражать никто не рискнул.

– И помните – у коммунистов обширный опыт подпольной работы. Что бы с вами ни случилось, куда бы вас не забросила судьба, и кто бы не пришёл на вашу землю – мы будем продолжать учиться и жить так, как учит нас партия. В подполье, в изгнании и в любых обстоятельствах – мы и партия придём вам на помощь, свяжем вас, как невидимая сеть, которая объединяет всех трудящихся мира, весь угнетённый рабочий класс. Мы – с вами! Я – с вами!

Беда,– подумала Целестина,– А нас он спросил, хотим ли мы быть с ним? Такой как влезет на плечи, – так и будет на тебе до самой могилы кататься.

И тут же устыдилась своих мыслей. Понятно же, что пан директор не собирался издеваться над своими учениками. Пан директор и правда верил в то, что говорил. Пан директор и правда решил, что раз пришли коммунисты – всем надо быть за коммунистов, а поступать иначе – значит идти против истории.

А директор всё говорил и говорил: