Нет, это определенно работает не так: только напрягаешься, как шепот, наоборот, исчезает, а перед глазами все плывет, зато стоит отвлечься, как голос в моей голове снова оживает.

…Никогда не поздно попытать удачу…

Ты в пролете…

А теперь не понимаю, голоса ли это или снова переписка. Шелест-шепот в голове. Но при этом тепло где-то под грудью – некоторые считают, что именно там обретается душа, – человек, который называл меня Янтарной в видении, много для меня значил. Друг, брат, муж?

Но память снова закрыта. Только если раньше она представлялась мне девственно-чистым белым листом, то теперь – непроходимым болотом, окутанным серым туманом.

Наконец нахожу в себе силы оторваться от стены и продолжить путь. Не рухнуть бы…

Заворачиваю за угол и улавливаю какой-то странный звук – не то стон, не то писк. Прислушиваюсь: похоже на писк. Мыши? Сколько живу на Пандоре, не видела здесь животных. Из живности у нас какое-то время были только тараканы, но и те приехали с одной из поставок.

Уже собираюсь идти дальше, решив, что это все-таки мышь, как та вдруг громко сморкается – совершенно точно по-человечески. А затем вновь возвращается писк. Однако теперь я понимаю, что это не писк, а жалобный плач.

Мало ли на Птицеферме причин, чтобы плакать? Думаю, у каждого найдется с десяток. И лезть в них… Мы все здесь вынужденные пленники – не друзья. Поэтому разумнее было бы пройти мимо…

Но я уже оказалась не в том месте и не в то время и уйти не могу. Полагаю, коридор у люка уже и так затопило водой, хуже за несколько минут не станет. И я заворачиваю в прилегающий коридор, откуда доносится плач.

Этот коридор заканчивается тупиком. Раньше тут было окно, но его давно выбили, а затем залатали двумя кусками пластика, прибив их к раме крест-накрест. А подоконник остался. На этом подоконнике и сидит тот, кого я сперва приняла за мышь. Кто-то очень маленький, сжавшийся в комок, обнявший тощие колени руками и спрятавший в них лицо.

– Олуша?

Можно было бы ошибиться, но на Птицеферме таких габаритов больше нет ни у кого.

Девушка испуганно вздрагивает, вскидывает заплаканное лицо.

– Кто здесь? – Как всегда, тихо, тоненьким голосом, который и правда похож на мышиный писк.

Верно, у меня лампа в вытянутой руке – Олуше слепит глаза и она не может меня рассмотреть.

Приглушаю свет еще сильнее, поставив на минимум, и подхожу ближе.

– Это я.

– Гагара, – вздыхает девушка и отворачивается. Обнимает тощие плечи. – Уходи.

Я сказала бы так же.

Поэтому спрашиваю прямо, без лишних предисловий:

– Помощь нужна?

Лишние разговоры – это по части Чайки и Кайры. А мне бы не вмешиваться. Только, когда услышала плач, я уже вмешалась.

– Мне никто не поможет. – Горько, с надрывом, обреченно. А потом новый поток слез.

Я не психотерапевт, а соседний коридор заливает через люк дождь, и, кажется, у меня все же сотрясение. Иначе почему меня все еще поташнивает, а перед глазами плывет полупрозрачное нечто, напоминающее микроорганизмы под стеклом микроскопа?

Так что разворачиваюсь, чтобы уйти. Однако не успеваю.

– Филин отдал меня Момоту! – догоняет меня то ли крик, то ли стон.

Оборачиваюсь.

– Серьезно? С чего вдруг?

Олуша уже больше года, с тех пор как в шахте погиб ее прошлый сожитель, живет с Куликом. Кулик – спокойный беззлобный парень, они неплохо ладят. А Момот…

Момот – крупный (даже очень крупный) сорокалетний мужик, которому крохотная Олуша годится в дочери как по возрасту, так и по внешнему виду. Раньше он в паре с Тетеревом приводил в исполнение приговоры Филина. Только если Тетерев делал все равнодушно и по приказу, то Момот – с наслаждением и особым смаком. Момот – садист и не считает нужным этого скрывать. Местные женщины его тоже избегают, а те, кто имел с ним дело, говорят, что в постели он не менее жесток, чем в повседневной жизни.

Олуша всхлипывает.

– Они устроили соревнование. Боролись на руках. Момот победил Кулика, и Филин сказал, что в награду я теперь принадлежу ему. А такие хилые, как Кулик, должны больше стараться, – выпаливает все это на одном дыхании. Как только не задыхается?

Поджимаю губы.

Ничего удивительного. Женщин на Птицеферме значительно меньше. Те, что находятся в парах, все равно обласкивают своим вниманием одиноких мужчин, и это всячески поощряется Главой, хотя и носит все же добровольный, а не обязательный характер. Тем не менее время от времени кто-нибудь из «холостяков» начинает качать права и тыкать в кого-нибудь пальцем и вопрошая: «А чем он лучше меня?» И тогда Филин устраивает соревнования. Обычно это кулачный бой. А сегодня, значит, армрестлинг.

Бред – Кулик вдвое легче и тоньше Момота. Устраивать такое противоборство даже не смешно.

– Он вывихнул ему руку, – в подтверждение моих мрачных мыслей плачет Олуша.

Выходит, девушка не только боится Момота, но и неравнодушна к Кулику.

Но слово Филина на Птицеферме – закон. Со смертью Тетерева Момот – теперь главный палач. Глава его ценит и решил поощрить. Неудивительно.

И да, Олуша права: ей никто не поможет. Решения Филина обжалованию не подлежат.

– Сочувствую. – Это все, что могу сказать.

– Я бою-усь… – И Олуша начинает рыдать навзрыд.

Мы не подруги. Вообще разве что парой фраз обмолвились за все это время. И я правда всерьез считала девушку немой в первые полгода своего пребывания здесь. Но сейчас мне ее искренне жаль. И помочь не могу. Ничем.

– Что бы… А что бы ты сделала на моем месте? – Олуша вдруг вскидывает на меня опухшие от слез и лихорадочно блестящие в полумраке глаза. – Что бы сделала?

Пингвин не Момот. Он не отличается особой жестокостью. Да и жестокостью в принципе. Если не сопротивляться. Но разве я хотела с ним жить? Разве хочу? Не я ли давлюсь глупыми слезами и бегу мыться каждый раз после того, как он меня касается?

– Я и на своем месте ничего не сделала, – отвечаю.

Пингвин так и не приходит ночевать, и я в кои-то веки ложусь спать в кровати. Обычно предпочитаю спать на полу – отдельно.

Но сегодня мягкая кровать, по сравнению с напольным пластиком, не способствует крепкому сну. Всю ночь ворочаюсь с боку на бок. Меня преследуют сны – странные сны.

Сначала все почти безобидно: мне снится рыжеволосая девушка, мы с ней гуляем по какому-то зеленому городу, смеемся, едим мороженое. Я даже откуда-то знаю ее имя – Джилл. И Джилл – моя подруга, смешная и открытая. Мне хорошо в ее обществе.

Сон легкий и приятный, я почти расслабляюсь, когда ему на смену приходит другой.

…Я голая. Но нахожусь не в ванной, и не в спальне, и даже не в постели с мужчиной. Я на улице, в толпе таких же голых людей.

Шум, гомон голосов. Головы прохожих, повернутые в нашу сторону. Мальчик с огромными голубыми глазами показывает на нас пальцем и тянет мать за руку…

А я не стесняюсь своей наготы. Мне весело, мне легко. И вместо того, чтобы спрятаться или прикрыться, запрыгиваю на крышу припаркованного у обочины флайера и что-то кричу, размахивая руками.

Другие обнаженные люди подбадривают меня снизу. Среди них все та же Джилл, с которой мы ели мороженое в прошлом сне. Но она другая, совсем юная, с острыми выпирающими ключицами и яркими веснушками на носу. Она тоже без одежды – лишь зеленые лоскутки в области сосков и между ног.

Опускаю взгляд на себя и понимаю, что такие же прикрывающие кусочки приклеены и к моему телу, но они настолько невесомы, что совершенно их не чувствую.

А потом кто-то стаскивает меня с крыши транспортного средства. Вижу руку в черной перчатке и пальцы, как гвозди впивающиеся в мою кожу на запястье и оставляющие красные отметины.

Бег, погоня, прерывистое дыхание. Босые ноги, изрезанные осколками битого стекла.

И следующая картинка: одна из дверей, мимо которых я бегу, открывается, и мое запястье снова обхватывают чужие пальцы. Но они другие, не те, что в перчатках, эти теплые, держат крепко, но не больно, затаскивают внутрь.