Резко отбиваю его взгляд своим. Не могу же я велеть ему не пялиться – вслух, у всех на глазах? Мне не нравится это повышенное внимание.
Пересмешник отводит взгляд. Так-то лучше.
Заканчиваю, остается последняя тарелка – моя. Ищу свободное место и нахожу единственное – рядом с новеньким, напротив Филина. Как некстати.
К этому времени застолье уже в разгаре, из-за бури на улице окна закрыты, и по помещению плывет удушающий запах алкоголя.
Беру свою тарелку и прохожу к столу, переступаю через лавку, сажусь. Справа от меня – Олуша. Это хорошо, она не станет болтать, а вот то, что Филин напротив, плохо – не получится улизнуть незамеченной.
Пересмешник вежливо подвигается на скамье, освобождая мне больше места. Я благодарна ему за этот жест, но мужчина все равно слишком близко – чувствую запах шампуня от его волос. Забытый аромат цивилизации. Новенький еще не был на руднике, не пропитался пылью, не смывал пот и грязь дешевым, неприятно пахнущим мылом.
Отодвигаюсь от него как можно дальше. Не могу, не хочу думать о том далеком мире, в котором никому из нас больше нет места, – так только хуже. Иногда меня все еще морально ломает, но я искренне стараюсь – пытаюсь жить здесь и сейчас и не думать, не мечтать о большем.
При слове «мечтать» перед мысленным взором почему-то снова предстает блестящий катер Тюремщиков, красивый, свободный… Не про нашу честь, как любит говорить Чайка.
Хмурюсь и принимаюсь за еду. Пытаюсь оторваться мыслями от несбыточного и вернуться к насущному – мне нужно сбежать и забраться на крышу, иначе к утру в нашей комнате будет озеро.
Снова чувствую на себе взгляд.
– У тебя все нормально? – спрашивают над ухом.
Вздрагиваю и поднимаю глаза. Пересмешник. Смотрит открыто, даже участливо. Вот что значит первый день на Пандоре.
– У меня все хорошо, – отвечаю сухо.
В его стакане самогон, но запаха алкоголя почему-то не чувствую. Только аромат шампуня.
* * *
Ужин перерастает в веселье.
Рисовка садится поближе к центру помещения и затягивает песню – у девушки красивый голос. Чиж и Кайра пускаются в пляс, вскоре к ним присоединяются другие.
Все чаще поглядываю на дверь. Сейчас? Филин сидит вполоборота, в одной руке – стакан с самогоном, любуется танцами. Не заметит ли моего отсутствия?
– Иди, я его займу.
– Что? – Мне кажется, я ослышалась. Поворачиваю голову.
Пересмешник смотрит на меня прямо и по-прежнему трезвыми глазами.
– Ну, ты так часто смотришь на выход, – поясняет. На губах легкая улыбка.
Это странно и непривычно. Мне хочется спросить, зачем ему это нужно и что он за это попросит – на Птицеферме редко кто-то что-то делает для другого просто так. Но потом решаю: что бы ни двигало Пересмешником, моментом нужно пользоваться: если управлюсь быстро, скажу, что разболелся живот и провела время в туалете.
Поэтому просто киваю и встаю.
* * *
Быстро в свою комнату. Взять молоток, засыпать в карманы платья гвозди, кусок пластика для «заплатки» – под мышку, в свободную руку – фонарь.
На крышу есть люк, в потолке, прямо из коридора. Лестница из металлических скоб. Когда-то на люке был электронный замок, теперь – шпингалет.
Зажимаю фонарик в зубах, сбрасываю неудобные ботинки – в них только убиться, – и босиком взбираюсь по лестнице. Дергаю шпингалет. Не поддается. Видимо, Чиж, который недавно чинил крышу над своей комнатой, задвинул его слишком сильно.
Матерюсь минут десять и уже почти выбиваюсь из сил, когда наконец справляюсь с задачей. Что ж, вернуться быстро не получится.
Люк открывается и тут же вырывается из моих пальцев, с грохотом врезаясь в поверхность крыши – ветер страшный. Несколько минут стою на верхней ступени, прислушиваясь, но никто не бежит, чтобы проверить, откуда шум. Все заняты песнями, танцами и выпивкой – хорошо.
Выглядываю. Дождя еще нет, так, легкая морось. Но на крыше уже скользко и мокро. Она покатая, неудобная и опасная.
Выдыхаю, как перед прыжком в холодную воду, и выбираюсь наружу.
Так, главное не смотреть вниз. От выхода на крышу до нашей спальни всего ничего, должно получиться.
Передвигаюсь по водостоку на краю крыши приставными шагами, животом прижимаюсь к мокрой холодной черепице. Платье мгновенно впитывает влагу. Ноги дрожат. Волосы я благоразумно стянула в тугой пучок на затылке, а вот подол платья развевается на ветру, бьет по икрам, путается между ног. Завязать бы его на поясе… Но для этого нужно положить молоток, а если уроню его, вся эта вылазка окажется напрасной. Поэтому не рискую.
Почти ползком добираюсь до нужного места. Вот она, дыра насквозь. Приложить кусок и прибить – задача, с которой справится и ребенок. Ровно и красиво мне не надо, главное – крепко.
Однако изначальный прогноз всегда излишне оптимистичен, и моя возня затягивается не меньше чем на полчаса. Или это субъективно и на самом деле прошло не так много времени? Ветер воет, дождь усиливается. Я уже мокрая насквозь.
В какой-то момент молоток таки вырывается из скользких от воды пальцев и летит вниз. Пытаюсь поймать, даже, кажется, успеваю коснуться его рукояти, но тут поскальзываюсь сама.
Короткий полет и удар.
Темнота.
Глава 4
Короткий полет и удар, выбивший воздух из легких.
Вспышка боли, на мгновение парализовавшая все тело, слезы из глаз.
Потом – темнота. Но не спасительная, приносящая забытье – другая.
Нет, это не темнота, это черный фон.
…Эй, Янтарная…
Прием…
Буквы. Белые на черном. Вспыхивают красным, а затем ложатся ровными белыми строками – печатный текст.
…Предупреждаю, я сейчас запаникую и начну тебе звонить…
Я нервный, ты в курсе…
Звонить? На Птицеферме нет техники, нельзя никому звонить…
На все том же черном фоне мигает курсор и выходит системная надпись: «Собеседник печатает Вам сообщение».
Звонок, сообщение… Нет, это не здесь, не отсюда. Но как же сложно понять и вспомнить – откуда, когда.
…Янтарная, считаю до пяти, а если ты не отвечаешь, то звоню и бужу твою соседку…
«Собеседник печатает Вам сообщение», «Собеседник… печатает…»
…Пя-а-а-а-а-а-ать…
Четыре…
Три…
Не понимаю. Хочу понять.
Все мое сознание тянется, рвется к невидимому счетоводу. Тяжело и больно, словно продираешься через кисель, с кандалами на ногах и в железном обруче, сдавившем голову. Каждый шаг – боль. Впереди – ничто, лишь черный экран.
…Ты сдурел? Я попить отходила.
О, жива!
Балбес…
Балбес… На это слово что-то отзывается внутри. Из зоны солнечного сплетения поднимается волна непонятных мне, но очень сильных чувств. Нет, не волна – лавина. И я понимаю: «балбес» не ругательство и не оскорбление. В этом слове – нежность, улыбка и запах хвои.
Почему хвои?!
Напрягаюсь, пытаюсь пробиться через заслон из черного киселя. И тут же получаю отдачу: вспышка боли оглушительная, дезориентирующая, разрывающая голову надвое.
Черный экран идет трещинами, из которых льется ослепляющий свет, бьет по глазам. Кусочки «мозаики» расходятся, расплываются, на миг повисают в воздухе – и осыпаются с шелестом, будто кто-то швырнул на пол кипу бумаг.
…Моя ладонь в чьей-то руке. Рука мужская, пальцы длинные, тонкие, но все равно крупнее моих. Аккуратные, коротко стриженные ногти. Свежий ожог на безымянном пальце и мизинце с внутренней стороны ладони.
Нет, это не Он держит меня за руку, а я Его. Верчу пораненную кисть, рассматриваю.
– Я всегда говорила, что ты балбес, – произношу со вздохом. Не слышу свой голос, но точно знаю, что это говорю я. Слова просто появляются в голове – как мысли. – А если бы руку оторвало?
