Так в голове, как пленка кассетная, крутилась мысль, что вся наша жизнь словами такими же, схемами на пленку записана где-нибудь на студии «СОЮЗ». На моей записи музыканты лажали в нотах, и рифма их песен была нескладная, как у Рильке. Только не в переводе на сложный русский, а в оригинале на устрашающем немецком: «Du must anders leben».

Больше всего на свете в тот день я боялась вернуться домой. Но, кроме как домой, возвращаться было некуда, никто меня не ждал здесь и не искал там. Никто и не опомнится, что меня нет в моем две тысячи двадцатом году. Мама не позвонит, Танюха занята своими безъяйцевыми, а Вадик пообещал, что спасать больше не будет. А вдруг сейчас я версии две тысячи восьмого отправилась туда, в будущее. Вот она удивится ведь.

Но страшно было не от того, что кто-то меня не найдет там, а от того, что они, мои домашние, не узнают меня здесь. Сразу поймут, что это не их ребенок, что я подстава, китайская подделка и прогонят. Я прежняя и я нынешняя – две разные меня. Два разных ребенка одних родителей. Но это были мои родители, и для меня они были всегда одинаковыми.

В час пик уже как два десятка лет толпа поступала со мной всегда одинаково – не видя во мне явного лидера в общественном транспорте, они прижимали где-нибудь на заднем ряду, к стеклу, между дверями, в лучшем случае у окна, откуда хотя бы поступал воздух. Сегодня был точно не мой день, это я поняла уже с утра, поэтому смиренно ехала, не держась за поручни, между высоким человеком справа и широким человеком слева. И просто ждала, когда объявят мою остановку.

– П’ивет, – где-то между толпой нашел меня знакомый дефект речи.

– Виталик? – подняла глаза, и сердце так «тык-тык-тык-тык» сделало.

Кассета в моей голове мотала пленку не так энергично, как хотелось бы, поэтому дни в числа не складывались и события пока восстанавливались не по порядку. Но сегодня был тот майский день, когда сердечко мое хрупкое защемило не только между высоким и широким, но и между «невероятно красивый» и «какие отвратительные усики».

Молодой нелепый мальчишка с вьетнамскими острыми скулами, с живой, непривлекательной вовсе мимикой, с тонкими губами и абсолютно очаровательной картавостью. Вот что-что, а фрагменты, сохранившиеся в подсознании, не дают стереть из головы то, что понравилось мне тогда, и то, что никогда бы не понравилось сейчас. Он был один из тех городских мальчишек, который по привычке таскал с собой горсть жареных соленых семечек в кармане кожаной куртки.

– Ты куда? – махнул в мою сторону, пробираясь через возмущенную бунтующую толпу прилипших друг к другу людей.

– Домой, – во рту пересохло, ладошки вспотели.

«В смысле?» – попыталась осечь себя влажными ладошками, но не вышло, волнение подкатывало к горлу.

– И я.

Навис сверху, оградив от высокого человека. Помолчали пару секунд, послушали гул толпы и звуки города из открытой форточки.

«Только тебя мне не хватало», – в голове током от проводов ударило, и троллейбус дернулся на светофоре. На пол кто-то кинул деньги. Случайно. Они эхом зазвенели в голове.

– Погода сегодня классная, – прищурил глазки-бусинки, поморщился и стал похож на финик. Симпатичный такой финик.

«Соберись, Демидова!» – дала себе установку, но установка не сработала.

– Ромашек много в этом году, – я правда не знаю, что говорить, когда в самое сердце смотрит один симпатичный сухофрукт.

– Да, ‘омашек много.

– Никогда не замечала.

– М-м-м.

Еще с пару секунд помолчали. Уже, казалось бы, все пуговицы на рубашке широкого рассмотрела.

– Что читаешь? – зацепилась взглядом за книгу под мышкой.

– За’убежка. Экзамен в с’еду. В с’еду «Динамо» еще иг’ает. Так неудобно поставили – не ‘азъехаться. Надо будет пе’вому сдать и бежать.

– Сдашь! Что ты, не читал Бальзака?

– Зачитал насме’ть.

Все-таки это невыносимо. Кто придумал, что с людьми, которые нравятся, надо разговаривать? Что по-другому нельзя, что ли? Не знаю, как там у вас, а у меня всё идет неправильно: эти нелепые фразы, слова неудачно подобранные, и зачем-то надо постоянно думать, что сказать, как, и всё время после продолжать думать, что наговорила лишнего. Это как «синие» сториз в инстаграме – наутро после беспробудной вечеринки стыдно за всё, что спел по воле белого сухого.

– Что слушаешь? – потянулся к наушникам на мне.

– Земфиру.

– Не слушаю ее, – обратно вернул, как открестился.

– Вот это да. Может, ты еще и дискотеки не любишь?

– Всё это е’унда. П’иходи на КВН. Это я люблю, – застыл в улыбке.

– Угу, – ответила тем же.

Не приду я, конечно, никуда, я же испугаюсь, расстроюсь и уеду из этого города. И отправной точкой моего невозвращения будешь ты, Виталик. Только вот не узнаешь ты об этом никогда. И хорошо, что не узнаешь. Как камбэк в прошлое всё то, что уже давно забыто и пылью вековой покрыто. Всё возвращалось на свои места.

– Молодые люди, проездные готовьте! – послышалось где-то из центра салона траллика.

– Пошли! – схватил за руку и вытащил из толпы в открытые двери троллейбуса.

В руке его рука еще несколько минут была, такая теплая, пальцы эти длинные в мозолях.

– Это еще зачем? – выбежала следом, прыгнула со ступеней на неровный асфальт.

– П’оездной не п’одлил! Стыдно как-то.

Встали тогда посреди остановки, за которой прятался ветер, в теньке и вдаль уезжающему троллейбусу смотрели, который через две стоянки был в районе дома. Коснулся слегка шеи и потянул к себе наушник, будто опомнился.

– Я не буду тебя спасать, догонять, целовать… – повторил за автором вслух. – Не то. Никогда не понимал эти песни.

Вернул наушник снова.

– Там всё прозрачно, – попыталась объяснить.

– Я «Снайпе’ов» люблю. Вот это музыка.

Ну всё. Вот я и решила загадку двенадцати лет, почему у нас с ним так и не сложилось: он слушал «Ночных снайперов», я – Земфиру. Всё просто: музыка нас не связала. А я еще думала, гадала, что со мной не так? Всё со мной было так, мы просто играли в разных тональностях. Но разве можно запрещать себе чувствовать? Вот так даже, находясь в полустранном состоянии: то ли во сне, то ли в приходе. Вот так вот идти и остро чувствовать его присутствие рядом – стоит того, чтобы вернуться в этот две тысячи восьмой год.

Через две остановки налево во дворы, по вытоптанной тропинке и в арку новостройки, пересекая детскую площадку, перебежать дорогу не по зебре – и среди сосен на почти что окраине города стоял барачного типа старый деревянный мой дом. Виталик жил чуть дальше, в высотках за двумя перекрестками. Он оставил меня за фиктивным дорожным переходом и скрылся среди сталинок.

– Увидимся! – махнул длинной рукой, обернувшись.

– Вряд ли, – прошептала я вслед.

Я тогда встала перед домом своим прекрасным и замерла. Я жила в нем достаточно долго гордой и свободной, грустной, но счастливой. Ответьте, только честно: вы хотели бы вернуться в место, где были по-настоящему счастливы? Хотя бы на один вечер? Хотя бы на час, чтобы подышать этим воздухом? Вот и я затаила дыхание. И чтобы не сбиться на кардионевроз, попыталась не представлять, что будет дальше. Над рекой за лесом стояла такая тишина, что уши закладывало. Там, за домами, вообще никого не было, только кукушки и рыбаки по утрам. Здесь всегда было тише, чем за дорогой, которая вела в город.

За спиной проехала машина, я слышала, как шины цепляются за ямки в асфальте, во дворе лают собаки и кричат дети, а где-то поодаль от дома прорвало трубу и шли ремонтные работы, мужики ругались матом и стучали железом. Главное было сдержаться, не зареветь, не начать прерывисто дышать и судорожно искать уличную колонку с водой, чтобы спастись от темноты в глазах. Эти биологические процессы с телом начались после смерти папы. Папы не стало в две тысячи шестнадцатом году, в апреле.

Перед глазами открывалась картина художников-шишковистов – редколесье, закатные лучи припадали к утрамбованному под ногами чернозему, а вместо медведей серые коты шастали по карликовым соснам и детским качелям на площадке.