«Через час приеду!» – написала, и тут же слова отметились двумя синими галочками на экране телефона.

«Жду», – ответил Вадик.

Села в такси, вставила наушники и поехала по прохладному от летней непогоды городу.

– Окно прикрыть? – спросил осторожно таксист. Осторожно, потому что в «комфорте» еду. Так бы спросил неосторожно, да что уж, и спрашивать не стал бы.

– Не дует.

В детстве я заслушивала популярный русский рок до пережеванных кассет, пока слова и музыка не начинали выползать из старенького красного магнитофона на стол коричневой лентой. Я тогда заматывала цветным карандашом эту ленту обратно в кассету и снова слушала до одурения. А с появлением кассетного плеера, подаренного на двенадцатилетние, жизнь моя стала настоящим киносериалом.

Однажды я придумала себе вот что: я главная героиня очень увлекательного фильма, всё, что находится вокруг меня, – это хорошая работа художника по декорациям, всё, что происходит со мной, – неплохо прописанный сценарий, все люди рядом – это артисты, а вся музыка в моей голове – саундтреки. Так я и жила с наушниками в ушах достаточно долго. Только через годы узнала, что фильм по моей идее уже давно сняли с Джимом Керри.

Дальше я подросла, и стало всё, конечно, хуже (с возрастом всё только усугубляется) – я опустилась до русского арт-хауса. Быстро пришло понимание, что человек, который прописывал героев и события в моей жизни, – очень талантливый сценарист. Скорее всего, даже с «Мосфильма». Только вот ему, кажется, так и не заплатили за прошлый проект. Именно поэтому он в каждой сцене пишет глупую отсебятину, ну, чтобы насолить режиссеру. Но режиссер, по ходу, всегда находится в рекурсивной истерике и в сценарий особо не вчитывается, отдавая предпочтение картинке. Наверное, он думает, что снимает драмкамеди, не смею его разуверить. И пока режиссер выбирает ракурс и подбирает экстерьер, оператор валяется где-то пьяненький после очередной бесконечной смены. Так и приходится с ними жить. Единственное, что не может не радовать, – работа композитора. Продюсеры подобрали добротного. Пишет автор редко, но попадает в самое оно, на разрыв сердечных клапанов. Чаще про грусть, но с такой съемочной группой невозможно не загрустить. Шах и мат вам, господин режиссер! Только на музыке и выезжаете.

И, как поют классики, «музыка нас связала». С Вадиком я познакомилась под Земфиру.

В июне две тысячи двенадцатого года Кулагин спросил:

– Хочешь?

А я без раздумья сразу замахала головой: «Еще бы!»

Седьмое июня, утро, мы с оператором Сёмой едем снимать «Нашествие». В вечерней программе заявлена Земфира, и я всю дорогу до Большого Завидово продумываю план, как прорваться к ней в гримерку для небольшого, крохотного, эксклюзивного интервью. Но вместо интервью два часа блюю в кустах у сосны, а кто-то держит мои волосы.

– Чтобы не запачкалась, – так осторожно говорит мне парень сверху.

Это был мой Вадик. У каждого ненормального человека есть свой нормальный друг. Вот мой нормальный друг – Вадим.

– Пустота – если одним словом. Когда совсем ничего не чувствуешь, совсем и ничего. И мне всё равно на эту пустоту, на этих людей, обстоятельства, даже на этих корреспондентов-бунтарей, которые увольняются каждые два месяца, – мне всё равно. Они просто почему-то думают, что могут что-то изменить, но это не так.

– Ты устала просто.

Через час я уже валялась на красном диване в гостиной. Вадик открыл вино и поставил бутылку между нами. Из подарочной коробки с разноцветной бумагой с прошлого нераспакованного праздника достал два бокала и поставил у бутылки с красным грузинским.

– Это всё мне? – обрадовалась, выпить хотелось ужасно.

– Таня сейчас приедет.

Вздохнула, немного огорчилась, что не мне, но взяла себя в руки.

В этой квартире на Малой Пироговской мы еще ни разу с ним не пили. Раньше по чуть-чуть, но отмечали каждый его переезд в новую квартиру дорогим вином, в этой как-то не получилось. У Вадика была мечта – жить внутри Садового кольца, и вот она осуществилась за день до объявления карантина в городе. К тому времени единственное, что он успел сделать в своей однушке с трехметровыми потолками, – поставить диван, стол и стул. Всё остальное было завалено неразобранными коробками. Карантин пал, а коробки так и остались стоять.

– Поздравь меня, я не пью уже с января. Тогда февраль отлежалась – и всё, баста, больше не пила. Даже карантин обошел меня своим похмельным режимом.

– Надо начать практиковать цигун. Ты большая молодец, – Вадик, наверное, единственный, кто был рад моим не похмельным дням.

– Гармония – это не мое. Меня из стороны в сторону по привычке. Эти сектанты блаженные весь карантин зарплату получали в полном размере, а как повеяло свободой, так сразу по норам. Это же наглость! У нас нагрузка была в два раза меньше обычного, я их всех берегла, онлайн-совещания проводила. Я очень зла на этих новых людей, они не хотят проходить через трудности! Они не знают, что такое трудности! Эти чертовы зумеры сдохнут, если их не провакцинировать от ковида.

– Может быть, они как раз и проходят свои испытания через твои указания. Не думала?

– Указания? Есть правила, и их надо соблюдать. Или я чего-то не понимаю? Или всегда было по-другому? Что со мной не так-то?

– Всё нормально, профдеформация просто.

Вадим вытащил из коробки, пылившейся в углу, старый приемник, который по большой удаче достал на барахолке между Рыбинской и Лиговским. В Питере он был в прошлом году перед Рождеством.

– Где-то пластинки были! – Стал шарить по коробкам, продолжая мыслями быть со мной. – Рано или поздно ты должна была начать злиться. Когда мы познакомились, я вообще не понимал, как люди по собственному желанию идут работать в новости? Это как заключить сделку с совестью. На прочность неведомую себя проверять постоянно. Забыть о том, что есть какие-то принципы, взгляды, собственное мнение, в конце концов! Вот! Нашел!

Вытащил из коробки черный футляр с пластинкой.

– У меня есть свое мнение!

– Общественное, да. Своего нет.

– Это еще почему?

Наколол на тонкую иглу черный, еще не затертый винил – и в голове зажила музыка.

– Львёночек, это ничуть не делает тебя хуже, если ты об этом. Это, повторюсь, профдеформация. Я тоже замечаю, что становлюсь назидательным, такой дидактический препод, разжевываю все. А людей это ужасно нервирует. И меня это нервирует, но ничего поделать не могу. Смирился.

– Ты всегда был занудой.

– Я долго носил очки, между прочим.

– Ты – носил – очки? Это, наверное, смешно было.

– Не смешно совсем. Маш, я был не таким, как сейчас!

– Да ты всегда был красавчиком!

– Я? – рассмеялся в голос. – Если бы! Я понял, что даже на свиданиях не могу прекратить себя так вести, я как будто всё время препод, а не молодой мужчина.

– Ты ходишь на свидания? У тебя новый друг?

– Да, – махнул головой. – В универе кто-то из студентов выложил в инсту, как я сижу с ним за обедом. Троллят.

– Гомофобы чертовы.

– А сама! Если бы не я, ты бы…

В прихожке зазвенело за входной, это спасло от обсуждений новой морали и этики. Выдохнула. Я, честно признаюсь, старовер в понимании общей картины мира, что, соглашусь, странно для человека общественной профессии. Но, несмотря на отвращение к однополым бракам, отрицать существование других сексуальных предпочтений не могу. Единственное, что заставляет меня мириться с этим, – Вадим. Ну спит он там с кем-то – и пусть. Хуже-то его это не делает. Он ведь мой друг. Я вообще никогда не понимала, почему он перешел с белой стороны на цветную. Никогда не спрашивала, глупых вопросов не задавала, а просто принимала его таким, какой он есть. Наверное, просто потому, что ближе Вадима у меня, как мне кажется, никого и не было больше.

– А почему красное? – громко так спросила она.

Таня вошла в комнату шумно, резко, как и всегда, в общем-то. Схватила штопор с кофейного столика и одним таким же резким движением, как и она сама, откупорила бутылку. По бокалам полилось красное терпкое.