– Машка, у тебя такие глаза красивые, тебе кто-нибудь об этом говорил?

А мне не говорили.

Конечно, утром он понял, что что-то пошло не так после третьего односолодового, и решил больше к этому не возвращаться.

– Машину включи!

Скомандовал, зная, что вошла следом. Включила компьютер.

– Найди страничку в «ВКонтакте» Антона Крылова.

– Ну, – быстро нашла в поиске.

– Завтра поедешь снимать его.

Сел напротив меня на крутящийся стул, оттолкнулся ногой и поехал по комнате, кружась в карусели.

– Этот парнишка пишет классную музыку. Выступал у «Сплинов» на разогреве, сейчас пригласили на «Нашествие». Говорят, если выстрелит, далеко пойдет, – краткая характеристика от шеф-редактора.

Мозг отказывался вспоминать, что было на съемке с Крыловым. Я точно помню, что снимала этого парня, точно помню, что мы даже общались какое-то время, а вот о чем, кто он, что с ним случилось потом – не знаю. Не помню. Не могу достать из головы. Пропасть.

«Разгадай меня – я шарада» – если коротко о моих воспоминаниях.

– Не помню его.

– Конечно, не помнишь, ты его даже не знаешь! – начинал заводиться, не желая меня слушать. – Единственное, он топит за «Открытую Россию», был на марше несогласных в Москве. Это, конечно, может сразу ударить. У нас вольнодумцев не очень-то.

– Слушай, я тоже была на семинарах «Открытой России» у Ясиной, и ничего в этом нет криминального. Мне очень даже понравилось.

– Ты? Была? – остановил резко свою стульную карусель. – Тебе больше не надо туда ездить, – сурово так предупредил.

Ну-ну, вот так и послушала я тебя, шеф-редактор, конечно.

На самом деле на семинар «Открытой России» я поехала позже, весной две тысячи девятого. Тогда уже несколько лет шла война либералов за Ходорковского, и вот-вот Александр Кучма спустя два года вспомнил, что в две тысячи шестом порезал лицо сапожным ножом Ходорковскому и сам же потребовал возмещение ущерба в пятьсот тысяч за сексуальные домогательства. В общем, история мутная. В феврале суд иск Кучмы отклонил, а вот повестки наших встреч с Ириной Ясиной не поменялись, топила она за свободу друга. Ирина Ясина была не просто промежуточным звеном между движением и его верхушкой, нет, она была идейным вдохновителем. Интереснее, чем лекции, которые читали в те дни Познер, Арбенина и Архангельский, был в моей жизни только концерт «Maroon 5» в две тысячи шестнадцатом году. Интерес был одинаково неподдельный. Поэтому всё, что происходило в истории настоящей либеральной России, мне было известно не только по учебникам и фальшивым сюжетам центральных телеканалов, но и по личным встречам с представителями власти и общественных сил.

Я перестала ездить где-то осенью две тысячи девятого, уже было не до справедливой России, хотелось скорее попасть на самый либеральный канал в стране, который через рекламную паузу отречется от свободы.

– Так что Антон? – не среагировала на рекомендательный запрет шефа.

– Антон поет о войне и мире.

– Толстой?

– Крылов.

– Крылов басни писал.

– Маша! – одернул.

Собралась тут же с мыслями.

– Сделай сюжет о музыке. Молодой музыкант, жизнь только начинается, подает надежды. Сравни с некогда почившим Летовым, хорошая аналогия. Свобода слова, свобода мысли – кто мешает обрести нам эту свободу? Подумай на эту тему, ладно?

– Свобода внутри нас?

– Ну смотри, в Брянске его никто не знает, есть вероятность, что просто не дают раскрыться, а в Москве заметили. Удивительно?

– Аналогия с Бродским? В Советском Союзе так себе поэт, а в мире – великий.

– Бродского не трогай! Потрогай кого-нибудь другого. Вопросы?

– Нет вопросов.

Во внутреннем кармане джинсовки зажужжало.

«В себя пришла?» – пришло на IСQ от Таньки.

Какой отвратительный мир без ватсапа, верните меня обратно.

«Только зашла», – ответила и бросила подальше в сумку, чтобы не мешался. Тогда жизнь была проще в миллион раз только уже потому, что телефон еще не стал частью ладони и не было еще этого мерзкого невроза от неотвеченных звонков. Тогда всё было гораздо медленнее, тогда можно было не отвечать на входящие и сообщения по несколько часов и никто тебя за это не осуждал.

– С тобой завтра едем? – в проходе кабинета возник Громов.

– Привет, Коль.

Оператор улыбнулся. Был рад мне.

– Что снимать есть, с кем снимать есть – иди, пора тебе! – поторопил Орлов из кабинета.

– Ну хорошо-о-о, – протянула и потянулась за Громовым. – Слушай, а давай с двух камер снимем?

– С двух камер? Зачем? – удивился мой любимый оператор.

– Так красивее будет, мы тогда сможем одну на общий план поставить, второй крупные снимать, как тебе?

– Я и так сниму, – дернулся всем телом от глупых предложений.

Коля снимал со мной всю мою стажировку, все три месяца я была привязана к нему, как микрофонный шнур к камере. С Громовым отказывались снимать все корреспонденты редакции. «Резкий», «тупоголовый», «несдержанный», «осел», «тепленький» – и это только малая часть эпитетов, коими его награждала съемочная группа. Мне повезло – с Колей мы быстро нашли общий язык. Я не лезла в его работу, он иногда что-то добавлял в мою. Мне казалось, что это очень круто, что мы работаем в связке. Я покорно слушалась – он же профессионал, куда мне до него? Так и подружились. Хотя дружбой назвать это было непросто, скорее, хорошо слаженное сотрудничество.

Вся его сложность, напыщенность не приносила мне неудобств, скорее, это позволяло мне много не разговаривать о лишнем – приехал, выставился, снял, уехал. У него ко мне было что-то отеческое, наставническое, несмотря на то что разница у нас была лет пятнадцать. Это я сейчас скажу, что в тридцать пять он мог не так уж и много знать, но впечатление производил сведущего. Все у него были идиотами, никто не умел работать, только под руку и лезли. Я под руку не лезла, поэтому была в почете.

Но готова отдать ему должное: снимал он хорошо, любил выстраивать киношные планы, выстраивал их долго, как обычно это делают сами киношники. Хотя можно было бы и побыстрее, ну вот правда. Отчаянно любил снимать перебивки в сюжеты – легкий снежок, покрывающий озимые, предметы через стекла и зеркала, листья, падающие с деревьев, птиц, разлетающихся в сторону, морщинки, шероховатости, неровности. Вот под это была настроена его камера, а не под мои глупые разговоры. Так он считал.

– Сама приедешь завтра или из редакции с нами?

– Сама, наверное. Не помню.

– Не помнишь, как поедешь? – скривился даже от моей глупости.

О, если бы это была просто глупость, то я бы себе ее без остатка простила, но нет, тут надо было по пазлу собирать картинку давно уже забытого и стертого сюжета со всех информносителей в голове.

– Сама поеду.

– Угу, – промычал, свернул за угол в комнату с техникой.

– Помочь?

– Сам соберу.

– Ну, пойду тогда.

– Ну, иди тогда.

А на улице остановилась весна. И сердце – такое бывает, когда замедляешься. Пауз в моей жизни не было года с две тысячи одиннадцатого, наверное. Вот как устроилась работать на телевизор, так и забыла, что это такое – смотреть, как жизнь идет в обычном режиме, а не на ускоренной перемотке.

В городе пахло асфальтовой пылью и сиренью. Снег с каштанов путался в волосах и создавал им объем у корней, осторожничая, перебирался к глазам и носу, забавлялся, когда чихала от щекотки. Город летел в троллейбусном окне вместе со мной, моими мыслями и пухом в лицо.

У «Советского рынка» троллейбус замер на светофоре. В окне мелькали люди, кошки, стенд с кассетами, которых в моем мире уже и не существует. Наверное, уже и mp3-плееров не сыскать, всё ушло в онлайн, гаджеты. А на этих кассетах были настоящие, длинные откровения, которые до одурения будоражили воспоминаниями. Я даже помню свою первую кассету.

Папа тогда в первый раз сделал большую покупку сам – купил домой красный двухкассетный магнитофон. И к нему всего лишь одну кассету. На стороне «А» была Ирина Аллегрова, на стороне «В» Вадим Казаченко. Зачем я помню эти имена, до сих пор остается загадкой, но когда мы с друзьями весело поем караоке, эти две стороны, «А» и «В», возвращаются в мою жизнь флешбэками. На разрыв, пока голос не сорву.