Задача состоит в том, чтобы Провиденциальная Мысль, которая изначально является неопределённостью, изначально является неутверждением, изначально является апорией, чтобы она отразилась в мышлении здесь, и эта община, эта группа связанных между собой братьев становится инструментом её реализации. Но, конечно же, реализация для всех участников – это абсолютная жертвенность. И это не значит, что каждый из них должен пойти и умереть, бросив все дела, – и наплевать, что будет завтра. Нет. Эта абсолютная жертвенность должна быть исходным и перманентным состоянием. При этом эти люди могут прийти к серьёзным постам, к власти, дожить даже до преклонных лет, – это неважно. Обстоятельства того, погибнет ли этот человек в двадцать лет или умрёт в восемьдесят (победив или не победив, в застенках), – это всё неважно. Главное, что всё его существо проникнуто пассионарной волей к смерти. А смерть он понимает как открытие природы своего сознания, как проекцию невозможного внутрь себя. Смерть – это уход в невозможное. А невозможное внутри, до того как оно ещё не состоялось в качестве моего конца, – это моё сознание как свидетеля. И когда ты понимаешь, что твоё свидетельствование, твоя смерть и твоя миссия «ключа, которым поворачивается запертая дверь Реальности», – это одно и то же, то это и есть удел радикала.
А «восхождение» и «отождествление» – это путь совершенно другой, это пантеистический путь, это путь инициатической идентификации. Это взаимоисключающие пути.
Не слишком ли мы просто относимся к такой фигуре, как Гегель, исходя из школьных представлений об изначальном тождестве «бытие – мышление», «инобытие духа» (то, что вы называете «реальностью»)? Ведь в его философии доминирует то, что переводится как чудовищная мощь негатива, причём этот негатив духовной природы, и без этого негатива монизм Гегеля был бы слишком прост, безвкусен и неинтересен.
Гегель говорит как раз об этом негативе как функции бесконечности, предоставленной самой себе. Мы говорим об одном. Просто у этого негатива есть функциональное содержание: этот негатив не самостоятелен.
Древние греки «бесконечность» воспринимали как крайне отрицательный термин. Они её боялись, они её отрицали, они её не любили, потому что они прекрасно понимали, что бесконечность не может иметь контента. Это потом, уже в платоническом, постплатоническом мире бесконечность наполнилась идеей «бытия, блага, света», идеей нелимитированного позитива. Для древних греков бесконечность была «косой отрицания». Потому что бесконечность – это снятие всяких лимитов. А лимит – это как раз жизнь. Лимит – это конкретность, это жизнь, это определение, это фиксация. А это – диссолюция (как вот есть Абсолют – великий «растворитель»). Они не хотели этого.
Но у бесконечности есть же функциональная цель, потому что (это мы забегаем вперёд) у Провиденциальной Мысли Всевышнего есть одна фундаментальная особенность: её изначальность (как бы она сама в себе) столь страшна, что она не может существовать в том виде, в каком она соприродна самой себе. Поэтому она, эта Мысль, немедленно, в момент своего самообнаружения, тут же маскирует себя. Эта мысль изначально страшна и невозможна. И первым её как бы проявлением является перевод себя в инобытие, которое более «терпимо», условно говоря. То есть изначальная Мысль является фундаментальным неутверждением. Но следующее («скорлупа» этого, как бы) – это невозможное. То есть это фундаментальное неутверждение выступает в качестве невозможного. А невозможное тоже страшно и немыслимо и поэтому выступает в качестве отрицаемого, то есть невозможное – это то, что отрицаемо. А если есть отрицаемое, то есть и отрицающее. И это отрицающее есть тот самый негатив, с которого все начинают. Все начинают с негатива: индусы начинают с негатива, Гегель. Бесконечный негатив. Но это всего лишь внешнее одеяние, которое оправдывает ту тайну, которую этот негатив отрицает.
Тайна существует в форме отрицания себя. Попросту говоря, если перевести это в теологический язык, можно сказать так: «Бог существует в форме неведения о Себе». Истинный Бог. Потому что, когда люди говорят о боге, они имеют в виду Великое Существо, то есть они имеют в виду «grande être», «световое бытие». Но для нас это абсолютный противник. А истинный Бог, или лучше сказать Субъект (поскольку «бог» – это субстанциональное слово, связывающее нас с почвенной традицией), подлинный Субъект, – это то, что может быть дано только в форме абсолютного неведения о Самом Себе. И подлинный Субъект – это абсолютное неведение, которое существует в форме чистого негатива, заменяет неведением второго контура в виде тварного бытия. А вот в это тварное бытие Он вводит блик Самого Себя в виде того, что в нашем сердце существует как несовпадение. И отсюда идёт всё это раскрытие поэтапного взрыва.
Для Гегеля ведь не существует проблемы отчуждения Духа, потому что Гегель однажды сказал, что «теология, которая говорит о Боге как о другом от человека, – это теология, не имеющая отношения к уму», то есть такая «внеумная», «туземная» теология. То есть, по Гегелю, только та теология «умна», только та теология интегрирована в цивилизацию, которая не различает между богом и «приехавшим» человеком, который является финальной стадией…
Хочу заметить такую вещь, что без Гегеля не было бы Маркса. Он «заземлил» и перекодировал его философию. Без Маркса не было бы Ленина. И не такой уж идиот был тот же Герцен. Ведь это же алгебра революции. Оттуда брали какие-то эти вещи: в частности, это «отрицание». Может быть, его не до конца понимали во всех нюансах…
Проблема в том, что Гегель был – несмотря на то что он завершал платоническую линию западной мысли – либерал. Потому что он стоял на платформе, конечно, очень сложного дискурса, но он был абсолютный имманентист. Он был пантеист с акцентом на имманентизм. В конечном счёте именно благодаря этому из него можно делать «правые» и «левые» выводы. Левое гегельянство, которое пошло путём Фейербаха и Маркса, стало возможно именно потому, что Гегель – либерал (имманентист). У него нет прорыва во «взрывающуюся пылающую Тьму». Тьму, которая превращает всю реальность в апорию, нуждающуюся в парадоксальном разрешении, – разрешении, не заложенном в условиях задачи.
Суть Провиденциальной Мысли именно в том, что она – апория, потому что её разрешение, как неустойчивая динамика неопределённого, предполагает решение, не заложенное в условии задачи. Возьмём классическую апорию «Может ли Ахилл догнать черепаху?» Ответ на этот вопрос предполагает исчисление бесконечно малых, которые не заложены в условиях, сформулированных Зеноном. Это пример. Потому что в самой изначальной Провиденциальной Мысли так же точно предполагается, что её решение предполагает инструментарий, который не входит в контекст первозданного Замысла. Он формируется за пределами первозданного Замысла. И для этого нужна динамика макросюжета творения и оппозиции творению. Иными словами, может ли Всевышний, Всемогущий сделать камень, который он не может поднять?
Бог не может Сам ответить на оба конца апории. Он не может Сам это сделать, потому что если Он создаст такой камень, то это будет ограничение – с одной стороны, не создаст – с другой. И Он должен создать Адама, который выполнит эту задачу таким образом, чтобы у Творца были развязаны руки по отношению к этой апории. В этом суть радикализма. Понимание этого и понимание себя как «ключ к решению поднятия этого камня» – это и есть суть радикализма.
Гегель, особенно левое гегельянство и его исчадие Маркс, не случайно создавали революционные теории. Есть в Гегеле, как бы мы его не интерпретировали, определённого рода радикализм. Сейчас просто не будем вдаваться в детали, но он там заложен.
