– Виноградная, – поправляю я.

– Какая разница: виноградная, буряковая, шпротная.

– Вот потому у нас и бардак в стране, что все сразу руки опускают, – голос деда снова обретает звонкость и решительность: – И то нам не доверят и это! А надо кулаком по столу стукнуть, чтобы тебя услышали. В конце концов силой заставить твоего рулевого плыть правильно. Как это делают, когда захватывают самолёт, – старик взмахивает фонарём как поп кропилом, окропляя стену штольни тусклым желтоватым светом. – Давай, мил человек, разворачивайся, курс меняется!

– О! – вздымает руки Командор и голубое пятно света прыгает к изрезанному пилами потолку. – Ещё лучше! Американских фильмов насмотрелся?

– Я тот телевизор почти не включаю. Так, иногда погоду узнать.

Перебравшись обратно через завал, некоторое время шагаем молча. Дед Тудор снова отстаёт, что-то бормочет под нос, в унисон своим мыслям взмахивает фонарём. Я останавливаюсь, поджидая его.

Заброшенная штольня не лучшая площадка для политических дискуссий, – здесь со всех сторон чувствуешь давление не только тьмы в прямом смысле этого слова, но и неких мифических сил тьмы, в существование которых ты, понятное дело, не веришь, но вот проблема: в тёмном подземелье неверие становится не таким твёрдым как у экрана телевизора.

Командор ушёл вперёд, за спиной непроглядная темнота, от которой невольно ползут по спине мурашки, а тут ещё у деда Тудора гаснет фонарь.

Если в детстве мне мерещился в темноте штолен «чужой», то теперь вспоминаются телепередачи о странных и необъяснимых явлениях: всякие там «Секретные материалы» или «Тайны мира».

Дед ладонью стучит по торцу фонаря в надежде выбить из него хоть плохенький луч света.

Стучит и приговаривает:

– Эта страна как после ядерной войны. Сплошная разруха.

– Ладно, тебе, – останавливается дядя Павел. – Смотри, сколько домов строится. Весь Кишинёв в новостройках.

– Это чистая коммерция – плати деньги, а мы тебе строим. Я спрашиваю, что государство для народа построило? На дороги посмотри, на тротуары! В село когда последний раз ездил? Пусто! Одни старики. Дома разваливаются. Молодёжь только летом приезжает и то долго не может там усидеть, – разъезжаются кто в Кишинёв, кто за границу. Сестра младшая – восемьдесят лет… А!.. – дед отмахивается и ещё сильнее стучит ладонью в торец фонаря. – Рассказывал уже. Что толку.

– Ладно, пошли, – говорю ему, зажигая фонарик на смартфоне. – Дело не в контакте, батареи сели.

Мы с дядей Павлом идём вслед за пятном света и силуэтом Командора. Дед Тудор стоит в темноте, плетью опустив к колену руку с фонарём, будто силы покинули его. Судя по всему, старик погружён в раздумья и ему плевать на окутавшую его темноту и на страх, который к моему стыду караулит меня за каждым углом.

– Дядя Рома, – останавливаю я Командора.

Луч фонаря, разворачивается на сто восемьдесят градусов и, скользнув между мной и дядей Павлом, выхватывает из темноты фигуру деда Тудора. Старик глядит под ноги, и даже яркий свет не отвлекает его от задумчивости. В этот раз в пятне света контрастно видны черты его лица, отчётливо просматриваются красно-коричневые клетки старой линялой рубашки.

– Дядя Тудор… – Эхо гулко вторит словам Командора. – Остаёшься? Могу тебе матрац сюда принести.

Дед махает рукой – мол, иди куда шёл, но спустя секунду всё же нехотя сдвигается с места, подходит к нам.

– И что? – спрашивает он. – Выхода нет?

– Это как по лезвию ножа, – говорит Командор. – И свободы добиться, и не ввергнуть страну в хаос. Шансов мало. Хочешь свободы, а получаешь анархию.

– Должен быть третий вариант, – сомневается дед. – Тот, который самый правильный.

– Где-то он есть, – усмехается Командор, – но никто его пока не нашёл.

Дед снова останавливается с таким видом, будто не тронется с места, пока не найдёт этот самый вариант. Из солидарности с дедом останавливаюсь и я. Мне в эту минуту так понятны его сомнения и желания.

Командор ещё год назад, не смотря на возраст, смело пошёл бы на баррикады, но теперь сомневается и всё чаще говорит: «Всё будет нормально, главное, чтобы не замайданило как Украину».

И тётя Лариса, пересчитывая в прихожей купюры, отложенные на оплату коммунальных услуг, вздыхает: «Не рассчитала немного, перебрала с продуктами, цены-то растут», но тут же бодро смотрит на Командора: «Справимся. Главное, чтобы не было войны».

Год назад о войне никто ещё и не думал.

Какая война?

Вы что!

В цивилизованном двадцать первом веке живём!

Теперь только и разговоров: будет у нас как на Украине или не будет? Призрак войны преследует любого, кто пытается думать.

А раньше разве не так же говорили? «Какая война? Не в восемнадцатом веке живём – просвещённый девятнадцатый век на дворе, батенька». Ну, а двадцатый вообще мнил себя вершиной цивилизованности, что не помешало ему породить две мировые войны, не считая холодной.

И в двадцать втором с упрямством фанатиков будут верить: «Какая война? Это вам не двадцать первый век». До поры до времени, пока не запахнет.

Неделю назад гондурасили с Командором и дядей Павлом до покраснения глаз. Собираясь домой, Командор негромко спросил:

– Философ, запах чувствуешь?

Я принюхался. Газ закрыт. Может с улицы чем-то несёт? Отодвинул штору, глядя на зеленоватый отблеск неонового света на тротуаре, но с улицы не доносился даже запах маттиолы.

– Не там, – Командор, пальцем ткнул в новостную ленту на мониторе. – Запах войны чувствуешь? Конфликты порождают политики, раздувают журналюги, а заканчивают вояки. Как ни крути, всё идёт к этому. Не завтра, конечно, не послезавтра. Когда вспухнет так, что готово будет лопнуть.

Слова Командора тогда заставили меня поёжится. Теперь тоже мурашки ползут по спине и, хотя в этот раз есть повод свалить всё на холод и сырость, почему-то это не получается.

Говорят, супружеские измены совершаются не в постели, а в умах. Войны – таким же образом. Третья мировая уже состоялась в умах, – утверждает Командор. Переход в горячую фазу – вопрос времени. И как не обвиняй себя в больном воображении, это успокаивает плохо.

Командор и дядя Павел идут вперёд, забыв о нас с дедом. Так и не сдвинувшись с места, старик снова стучит ладонью по торцу фонаря, но уже совсем слабо и рассеяно. Потом вдруг вскидывает голову, кричит вслед дяде Павлу и Командору:

– Эй, парни! Так и будем молчать?

– А что ты хочешь сказать? – Командор оборачивается, издали слепя нас светом фонаря.

– Уж если они там творят что хотят, пусть хотя бы по самым важным вопросам советуются с народом. – Дед вдруг срывается с места идёт навстречу слепящему свету так проворно, что я не сразу догоняю его. Вскинув вверх руку, указательным пальцем ставит в воздухе восклицательные знаки. – Я хочу, чтобы со мной посоветовались, куда идти стране.

– Кто ты такой, чтобы советоваться с тобой? – с чуть приметной иронией спрашивает дядя Павел, поджидая старика.

– Я народ. Тебе, Паша, всё равно, потому что страна и так идёт туда, куда ты хочешь, в твою любимую Европу и тебе плевать, что думают другие люди. А представь, что власть поменяется и страна пойдёт в другую сторону, тогда, что? Будешь доволен?.. Во-от! Потому и говорю: надо бы у народа спросить.

– Никто у тебя спрашивать не будет. Забудь.

Некоторое время идём молча, пока не доходим до лаза в древнюю штольню из которой мы попали в систему подземных галерей. Теперь, чтобы залезть туда обратно, надо подсаживать друг друга, но Командор проходит мимо, даже не глядя на чёрное жерло штольни.

– Рома, у тебя хоть и фонарь, но по сторонам ты не смотришь. – Останавливается дядя Павел.

– Смотрю я по сторонам. Идём, найдём вход в штольни, хочу посмотреть. Здесь не далеко.

Мы снова идём вслед за Командором.

– А Европа чего молчит? – нарушает молчание дед Тудор. – Они должны защищать демократию, или я чего-то не понимаю?

– Европа боится, что результат референдума окажется не такой, на который она рассчитывает, – отвечает Командор.