– В этих местах есть своя красота, – наливая виски в стакан, киваю подбородком на клавиатуру. – Набери «Красота заброшенных мест».

Он набирает, некоторое время смотрит картинки, потом равнодушно поворачивается ко мне.

– Это на любителя. По мне, так никакой красоты в этом нет. Разруха она и в Африке разруха. – Он смотрит на одинокий стакан. – Может, возьмёшь со мной?

– Первый день меня знаешь?

– Ладно, будь здоров! – Он залпом выпивает, морщась, смотрит на дно стакана: – Самогон.

В этом весь Влад. Когда были в Германии, он восхищался, неторопливо потягивая местный виски: «О! Это дело, не то, что наше вино. Европа!» Теперь – самогон! Уедет в Россию, будет говорить: «О! Это настоящая русская водка, не то, что у нас».

– У меня сильный акцент, когда говорю по-русски? – Он возвращает стакан на стол, но не отпускает его – покручивает между большим и средним пальцами.

– Почти не заметно.

– Вот ты чисто говоришь, – в сомнении качает он головой, – а у меня акцент.

– Ну так это мой родной язык, как у меня может быть акцент?

Он переводит взгляд со стакана на меня.

– Так что? Поговоришь с отцом?

– А как же Стелла?

– А свадьба?

– Это решаемо. Дату уже назначили?

– Сказали в первую субботу, как закончится пост.

– Значит, надо действовать быстро, пока колесо не раскрутилось. А то приглашения разошлют, зал забронируют, тогда будет труднее отмотать назад.

– С отцом поговоришь? – клонит он в свою сторону.

– Давай так: ты ещё день-другой «Эльзу» послушай, потом поговорим. Сдаться всегда успеешь.

Влад жёстко сжимает губы. Хмуря брови, смотрит на настенные часы.

Два ночи.

– Пойду потихоньку, – вздыхает он.

Сидя на подоконнике, обувает кроссовки, на прощание поднимает ладонь, прыгает за окно в ядовитый отблеск неона.

Уходит бесшумно, только на секунду до меня доносится из наушников тихий, как тараканий шорох отзвук музыки.

Мелодию разобрать не успеваю, но знаю: там звучит призыв не сдаваться без боя.

Глава 6. Штольни

Шаги деда Тудора у калитки между нашими дворами я всегда слышу издалека. Старик обычно не торопится: поправит покосившийся тычок на помидорной грядке; задержится у виноградника, прикидывая, не пора ли сделать подвязку; оглядит выступающую из густой листвы крышу дома – не сполз ли в очередной раз лист потемневшего от дождей шифера, но в этот раз он идёт не останавливаясь, и только увидев меня, замирает у сбитой из штакетника калитки.

– Дениска! – По старой привычке дед зовёт меня уменьшительно, будто мне по-прежнему десять лет. – Рома и Павел дома?

– Дома были.

– Сходи, позови.

Он пошатывает подгнивший заборный столб, будто проверяет его на прочность и подумывает о ремонте, но, судя по всему, озабочен старик чем-то другим. Хмурит брови, теребит между указательным и большим пальцами дряблую кожу на шее, висящую как горловой мешок игуаны.

Для своих восьмидесяти пяти лет дед ещё тот живчик. Сам управляется с двенадцатью сотками огорода, половину которого занимает виноградник, а с виноградником хлопот невпроворот на всю весну и лето, я уже не говорю об осени, когда приходит время уборки винограда и колдованья над вином.

Оставив ноутбук в кресле, иду к дому, который из-за виноградного неба кажется одноэтажным. Подниматься на второй этаж лень, поэтому я взбираюсь ногами на древнюю кухонную тумбочку, стоящую у двери сарая, потом становлюсь ногой на железный крюк, торчащий из стены, просовываю голову сквозь виноградный заслон, по плечи выступая из него.

Здесь яркое солнце, бледно-голубое безоблачное небо и понимание того, что прогноз не соврал – сегодня на градуснике взлетит за тридцать. Дом снова кажется одноэтажным, но теперь он выступает не из асфальта, а из виноградных листьев. Четыре окна, два балкона с выпуклыми кованными решётками, шиферная крыша с чердачным окном в пристроечке похожей на скворечник.

– Дядя Павел!.. – кричу в сторону правого балкона.

– Дядь Рома! – поворачиваю голову к левому.

Первым появляется Командор, щурится от солнца, выискивая мою голову среди сплошного ковра виноградных листьев. Спустя секунду на соседнем балконе дядя Павел отстраняет с дверного проёма тюлевую занавеску.

– Чего раскричался?

– Дед Тудор зовёт. Обоих.

Спускаюсь на тумбочку, прыгаю на землю, снова попадая в прохладное царство рябых теней. Сквозь густую листву и недозрелые гроздья винограда с балконов слышатся ленивые голоса стариков:

– Что это ему приспичило?

– Чудит, как обычно.

Подождав стариков у подъезда, иду вместе с ними к задней калитке. Дед молча манит нас вслед за собой к дому. Крайний штакет старой просевшей калитки будто ножкой циркуля цепляется за землю, углубляя проделанную в тропинке дугообразную канавку.

Через огород выходим на укрытый виноградом парадный двор. За воротами – городская окраина, больше похожая на сельскую околицу. По эту сторону разбитой асфальтовой улицы – частные одноэтажные дома сельского типа. По другую – широкая зелёная долина.

На небольшом футбольном поле пасутся гуси. От самодельного баскетбольного щита доносятся приглушённые расстоянием голоса мальчишек, мягкие упругие удары мяча в землю и звонкие – в дребезжащий щит.

Поначалу создаётся впечатление, что дед ведёт нас на улицу, но у подвала он останавливается, открывает одну из дверных створок. Командор сокрушённо хлопает ладонями по бокам:

– Я думал, тебе наша помощь нужна, а ты вон куда. Давай оставим это дело на вечер.

Дед уже опустил одну ногу на ступеньку подвала, стоит, пригнувшись в низком дверном проёме, осуждающе смотрит на Командора.

– Думаешь, я тебе стакан вина хочу предложить?

– А разве нет?

– Налью, но потом. Пока не заслужил.

– А чего сердитый такой?

– День не удался. – Дед ощупью шарит по стене в поисках выключателя. – Идите за мной.

Сгибаемся в дверях в три погибели, бочком спускаемся по крутой каменной лестнице.

В углах ступеней – треугольные лоскуты густой шелковистой паутины.

Пахнет плесенью, сырым камнем.

Лампочка такая тусклая, что свет от неё едва ли ярче пламени свечи. Стеклянная колба укутана облаком распылённого золота, в котором почти безболезненно для глаз видна красная раскалённая спираль.

В одном углу подвала полка с солениями, в другом – две заплесневевшие дубовые бочки на двести пятьдесят литров каждая.

– Здесь осторожною. – Дед манит идущего следом за ним Командора, пальцем показывает в угол за бочку. – Спрашиваешь, почему такой сердитый?

Командор наклоняется, некоторое время смотрит, потом негромко, но с чувством произносит:

– Япона мать!

Его тень на потемневшей от сырости стене распрямляется и, ломаясь, переходит на потолок, отчего голова кажется вытянутой как древние загадочные черепа, которые находят в Перу и приписывают инопланетянам.

Дядя Павел удивлённо присвистывает, его тень чешет затылок, а я нетерпеливо протискиваюсь между спинами стариков и второй бочкой.

– Тише-тише, малой, – придерживает меня дядя Павел.

В углу полная темень – мы спинами прикрыли низко висящую на проводе лампочку, и я не сразу различаю, что земляной пол за бочкой провалился и чёрная дыра ведёт куда-то вниз.

Дед устало присаживается на краешек нижней полки с солениями, опускает голову, сухой ладонью с чёрными глубокими трещинами приглаживает седые волосы от макушки на лоб.

– Сосед к родственникам в село ездил, сестру мою видел. Зашёл к ней в дом, а она засохшую горбушку в миске с водой размачивает…

Дед некоторое время сидит, не отрывая ладонь ото лба, потом вдруг вскидывает голову, жестом непонимания выворачивает кверху ладони.

– Ладно, огурцы-помидоры в огороде есть, летом с голоду не помрёшь. А зимой как с такой пенсией? На дрова, на уголь отложить надо? Надо! Развернуться не успел, а в середине месяца на хлеб уже не хватает. Вот и ходит на старости с мотыгой по селянам, – то одному кукурузу окучит, то другому. Хоть как-то копейку заработать, хотя ноги уже не держат. Люди, когда видят, как её из стороны в сторону качает, деньги ей за работу платят и просят пойти отдохнуть, мол, тётя Домника, мы сами всё сделаем, спасибо. Но она же упёртая как я – пока работу до конца не доведёт, не успокоится, – дед снова опускает голову. – А ты спрашиваешь, почему сердитый. Я не сердитый, я расстроился. А тут ещё эта яма в подвале.