Маша подобрала ноги, резко согнув их в коленях, и в свете настольной лампы ему показалось, что она побледнела.

– Вы действительно хотите отправить меня к коллеге? – сухо спросила она, и ее голос дрогнул в конце фразы.

– Я действительно хочу вам помочь, – сказал он. – И мне кажется, я сам не смогу этого сделать.

– Почему? – спросила Маша задумчиво, словно одновременно ища ответ на собственный вопрос.

– У меня почти нет свободных часов и недостаточно навыков для работы с вашим случаем, – правдиво объяснил он.

– Лечфак Первого меда, интернатура по нейрохирургии, профпереподготовка по психиатрии, международные тренинговые программы по когнитивно-бихевиоральной терапии и глубинной психологии, пятнадцатилетний опыт работы, и у вас недостаточно навыков? – информированно спросила Маша. – У кого тогда их достаточно?

Алекс пожал плечами.

– Дипломы и пятнадцатилетний опыт – это ничто, когда речь идет об индивидуальной человеческой жизни. Ни один специалист не является настолько универсальным, чтобы иметь возможность работать со всеми.

– То есть вы отказываетесь работать именно со мной? – Выражение Машиного лица застыло где-то между оскалом и усмешкой.

– Я не отказываюсь, – малодушно сказал он. – Я уже работаю. И мне бы хотелось, чтобы вы прислушались к моей рекомендации и обратились за помощью к психоаналитику. Вы ведь сами вспомнили “Марни”, – попробовал улыбнуться он. – Марни работала с фрейдистом.

– Бессознательная фантазия как психическая реальность, – произнесла Маша. – Соматические проявления влечений и пути образования симптомов.

– И что? – машинально спросил он.

– Насколько я понимаю, название вашей кандидатской диссертации, – объяснила Маша. – Мне кажется, говорить, что ее автор не знаком с классическим психоанализом, является некоторым преувеличением.

– Я не сказал, что я с ним незнаком, – поправил он. – Я сказал, что я его не практикую.

– Почему? – спросила Маша.

– Мне неинтересно узнавать причины существования симптомов, – объяснил он, снова чувствуя усталость. – Мне интересно находить их смысл.

– А если я переформулирую запрос и скажу, что хочу найти смысл в моем поведении, вы меня возьмете? – улыбнулась Маша, явно предвкушая скорую победу.

– У меня нет свободных часов, – повторил он.

– Вы сказали “почти нет”, – поправила Маша. – Скажите мне, когда приходить, и я подстрою под вас свой график.

– Ответьте тогда, почему вы решили попасть именно ко мне, – попросил он.

– Я считаю вас образованным и опытным специалистом, а также умным и порядочным человеком, – охотно сообщила Маша. – Вполне возможно, я вас идеализирую. Однако мне кажется естественным, что я хочу попасть именно к вам. Каждый ищет врача, которому он может доверять.

– Вам кто-нибудь меня рекомендовал? – еще раз надавил он.

– Нет. – Маша убедительно покачала головой. – Я нашла вас случайно.

– Тогда откуда вы знаете, что можете мне доверять? – Сам он доверять Машиной убедительности наотрез отказывался.

– У меня мощная интуиция, – поделилась она.

– Хорошо, – сказал он. – Я могу предложить вам два часа дня по вторникам.

– А второй, третий и четвертый раз в неделю? – хитро улыбнулась она.

– Я не практикую классический психоанализ, – напомнил он.

– Ну хотя бы второй, – умоляюще протянула Маша. – Вы не можете оставить без поддержки человека, который готов работать над собой!

– Окей, – произнес он. – Два часа дня во вторник и шесть часов вечера в четверг.

– Договорились, – сказала Маша. – Хотите, чтобы я рассказала вам о себе?

– Расскажите, – улыбнулся он. – У нас есть еще двадцать минут.

Маша потянулась, словно испытывая физическое наслаждение от предстоявшего занятия, а потом, не отрывая ног от пола, приняла в кресле форму, почти напоминавшую кошачий клубок.

– Мне двадцать девять лет, – сказала она. – Я единственный ребенок в семье. Детство у меня было… обычное.

Она подняла на него глаза, словно проверяя, не разочарован ли он этим фактом.

Он кивнул.

– Я была ребенком, которому всегда поручали что-то делать. Взрослые мне доверяли. Во втором классе я помогала учительнице проверять тетради одноклассников. Странная история, если подумать. Мы оставались с ней после уроков, она проверяла одну из работ, исправляла ошибки красной пастой, а потом отдавала тетрадь мне, чтобы я использовала ее как образец. Я ставила оценки. Без ошибок – пять, одна или две ошибки – четыре, больше трех – три. Хотите знать, какую оценку мне было особенно приятно ставить?

Она улыбнулась едва заметным подрагиванием щек, и он почти увидел, как она начинает урчать от удовольствия.

– Двойку, – не дожидаясь его реакции, ответила она на вопрос. – Единиц ставить почти не приходилось. У учительницы была довольно низкая планка качества, она ограничивалась двойкой даже в самых безнадежных случаях. Я иногда фантазировала, каково было бы поставить ноль. Представляла этого ученика – может быть, моего приятеля, – как он приходит утром в класс, с надеждой хватает тетрадь и видит там ноль. Тройка – это посредственность, подтверждение, что ты такой, как все. В двойке есть теплота, сострадание, сожаление о допустимой человеческой оплошности. Ты не справился, чего-то вовремя не вспомнил, но мы все-таки знаем, что ты есть, и даем тебе два балла за попытку. Единица – более строгий вариант двойки. Предупреждение. Призыв подумать всерьез. И только ноль соответствовал бы полному поражению. Это физическая аннигиляция. Превращение человека в ничто. Его стирают ластиком и тыльной стороной ладони смахивают останки на пол. Их не отличить от остального мусора. На странице появляется место для чего-то нового. Ты не получился. Увы. Но ничего, зато в мире стало просторнее.

Маша замолчала. У него не было желания что-то говорить. Она не приглашала его к контакту и была похожа на человека, настолько глубоко погруженного внутрь себя, что внешние импульсы все равно не могли бы повлиять на его состояние.

Через пару минут Маша встрепенулась и огляделась.

– Вам нужен здесь камин, – сказала она. – С ним было бы еще уютнее, особенно в такой день, как сегодня.

В холодное черное стекло стучала февральская морось, и ветер, приложившись губами к оконной раме, выдувал высокие долгие звуки, заполнявшие затихшую комнату.

– Я училась вокалу и скрипке, – безошибочно поймав музыкальную тему, произнесла Маша. – Никаких высот не достигла, но у меня очень тонкий слух.

“Такой тонкий, что ты слышишь мои мысли”, – согласился Алекс. До конца сессии оставалось десять минут, и он с нетерпением ждал, когда они истекут. Маша рождала в нем непростую смесь чувств. С одной стороны, ему хотелось быстрее выпроводить ее за дверь; с другой стороны, он знал, что, едва сделав это, начнет думать о следующем вторнике. Внутренний бенгал навострил уши от любопытства и грозил превратить его мирные выходные в пытку предвкушением.

– Мне часто снятся сны, – сообщила Маша. – Я их хорошо запоминаю. Могу рассказать, что мне приснилось сегодня.

Машин терапевтический процесс обещал быть интенсивным.

– Мне приснилась квартира, – сказала она. – Незнакомая. Я ее снимаю. Я живу там с мужчиной. Он, кажется, мой муж. Он высокий, сильный. Ходит весь в черном. Какая-то футболка с черепами. Байкерская символика. Он гоняет на мотоциклах. Его часто нет дома. Я знаю, что он может прийти, но большую часть времени я нахожусь там одна. Он не любит, чтобы я выходила на улицу. Я очень хочу выйти, но боюсь, что он увидит меня и убьет. Я иду на кухню и начинаю что-то готовить. Беру кастрюлю, наполняю ее водой и бросаю в воду разные вещи: траву, кольца, бусины, шпильки. Перемешиваю, и вижу, что все это превращается в мутную жижу. Жижа начинает вонять. Я несу кастрюлю на балкон. Я знаю, что мы живем на двенадцатом этаже, но балкон вдруг оказывается маленьким двориком, чем-то вроде испанского патио. Там цветут розы, в центре шумит фонтан, а возле фонтана стоит мужчина. Он высокий, стройный, светловолосый. Он не похож на того, что был в начале сна, но я знаю, что это тоже мой муж. Он подходит ко мне, мы вместе смотрим в кастрюлю и видим, что она полна золотыми монетами, а сверху на монетах, свившись кольцом, лежит зеленая змея. Мужчина забирает у меня кастрюлю и высыпает все ее содержимое в фонтан. Змея уплывает, а монеты остаются сиять на дне. Мужчина обнимает меня, прижимает к груди, и я понимаю, что теперь у меня все будет хорошо.