Хазан прикрыла глаза. Эгемены и их драма – и будто ей мало было этого, еще и мама жалуется дяде Хазыму на нее. Пусть мама и не любила дядю Хазыма, у них всегда была общая тема для разговоров – неблагодарность отпрысков.
Отношения Хазан с мамой всегда были сложными. Не по-эгеменовски сложными, хвала Аллаху, но сложными. Они с мамой никогда не понимали друг друга, наверное, слишком были похожи – сложные, резкие и, да, да, упрямые. Любимицей мамы была послушная Эдже, а Хазан была папиной дочкой… Пока папа был жив. А потом мама отправила ее в Америку…
Хазан вздрогнула, собираясь с мыслями. Воспоминания об Америке вызвали воспоминания о дяде, о компании, о делах, и о Мехмете, который пропал непонятно куда. Хазан в очередной раз позвонила ему, но в ответ слышала только “телефон выключен или находится вне зоны действия”, и это невероятно нервировало ее, даже больше чем невыполненная работа.
Да, Мехмет не был обязан ей помогать, он не обязан был приезжать, но это не было похоже на него, и Хазан волновалась. Даже если он не смог бы приехать, он нашел бы способ ее предупредить, подумала она, собирая вещи. Он мог потерять телефон, думала Хазан, садясь в машину. Живое воображение, ее злейший враг и ее старейший друг, тут же нарисовало ей самые кровавые сценарии ситуаций, в которых он мог потерять телефон. Она повторяла себе, что он взрослый сильный тренированный мужчина, умеющий постоять за себя – но потом вспоминала его там, в его кабинете, у стены, сильного мужчину, разваливавшегося на части, не умевшего выйти из собственного ужаса.
Она видела его таким, дважды, и в первый раз это была ее вина. Мехмет не говорил ей об этом, но теперь она понимала, что то же самое случилось в ту ночь, в отеле, тогда ее слова сорвали замки с двери темницы в его голове, в которой он день за днем пытался удержать свой кошмар, и Хазан не могла не чувствовать себя виноватой… Виноватой и обеспокоенной, потому что она сама видела, как этот взрослый, сильный, тренированный мужчина распадался на куски от простых слов.
Sticks and stones may break my bones but words will never hurt me. Палки и камни ломают мне кости, а слова не причиняют вреда.
Вранье. Словом можно и убить, и даже не заметить этого.
Что, если опять что-то случилось? Кто-то что-то сказал, и у него опять случился приступ, и не было друга, который смог бы помочь, поддержать? Рассудок говорил, что это все чепуха, что он спокойно жил до этого один раньше, и ему не требовалась ничья помощь… И в ту ночь в отеле он справился один, никто не убил его, не ограбил, он не попал под машину, не свалился с лестницы, не утонул в луже…
Бурное воображение Хазан уже рисовало картины, как его разбирают на органы похитители, когда вывернула руль, сворачивая с дороги, ведущей к Плазе. Можно было позвонить Синану, но что он мог сделать, раз телефон Мехмета не отвечал? Только то, что она собиралась сделать сама. Поехать к нему домой и проверить. Если его не будет там, тогда она позвонит Синану, решила Хазан. Тогда придется обзванивать морги и больницы, звонить в полицию, что еще полагается делать, когда подозреваешь, что человека похитили черные трансплантологи?
Мехмету не нравилось, когда она приезжала в его район, и Хазан понимала, почему. Визиты Синана не вызывали у квартальных сплетников такого интереса, как вызывала Хазан – интереса и антипатии. Хазан видела, что никому на этой улице она не понравилась: всем этим милым тетушкам Нахиде, Фериде, Тюлин, Гюлин, Аслы, Назлы – всем им не нравилась ее машина, ее одежда, ее прическа, ее макияж, а больше всего не нравилась она сама, “бесстыжая” и “невоспитанная”. Об этом ей с восторгом поведал Синан, Синан, которого тетушки обожали и звали в гости на чай. Внутренняя мизогиния, называла это Хазан, а Фарах ехидно отвечала, что тетушкам просто не нравится “новая невестка”.
Хазан дернула головой, отгоняя неуместные мысли. Было еще не слишком поздно, не настолько, чтобы улицы казались вымершими, но люди не сновали по району, не гуляли, ничего не праздновали – просто изредка попадались прохожие, мимо которых она проезжала.
Она не сразу поняла, что это был он, когда проехала мимо него. Просто мелькнул человек в свете фар и под свечением фонаря, и только через несколько секунд она поняла, что проехала мимо Мехмета. Хазан резко притормозила и выпрыгнула из машины, крикнув ему вслед, но он то ли не слышал ее, то ли не хотел слышать.
Он шел от нее, медленно, чуть пошатываясь, обхватив себя за плечи, сгорбившись, в одной рубашке в сырой холод, и Хазан побежала за ним, понимая, что случилось что-то ужасное.
– Мехмет! – Она отъехала довольно далеко, и она с трудом догнала его, проклиная свои каблуки. – Мехмет! – Хазан схватила его за локоть, разворачивая к себе, и ахнула, увидев его лицо. – О Аллах, Мехмет, что случилось? Что?
От него пахло табаком, гарью и бензином, лицо было вымазано чем-то похожим на сажу, но самым страшным казались его глаза, на секунду Хазан показалось, что у него снова приступ, когда она опять увидела эти его больные, полные муки глаза.
– Мехмет? – Она взяла его за руку, и он вздрогнул, отдергивая ладонь, и опустив голову, Хазан едва не вскрикнула. – Мехмет, что с тобой? – Она подняла его руки, с ужасом глядя на обожженные ладони, подпалины на манжетах. – Аллах-Аллах, тебе срочно нужно в больницу! – Схватив его за плечо, она повела Мехмета к машине, который послушно пошел за ней, не произнося ни слова, он шел за ней, словно робот, ничего не говоря, просто выполняя все, что она велела – она открыла ему дверь, заставила сесть, когда он просто стоял перед открытой дверью, пристегнула его ремнем, чтобы не утруждать его раненые руки, и он просто послушно следовал ее указаниям и терпел, но молчал. Только когда она села за руль, он сказал вдруг:
– Не надо в больницу.
– Что ты выдумываешь, божье наказание? Ты видел свои руки? Тебе надо их перевязать! Сейчас же едем в больницу!
– Не надо, – умоляюще сказал он. – Я прошу тебя. Не надо в больницу.
Хазан повернулась к нему, желая накричать на него, а еще лучше ударить по голове, но осеклась, увидев его лицо.
– Я очень тебя прошу, – прошептал он. – Не надо в больницу. Пожалуйста. Я не могу туда сейчас.
Хазан тяжело вздохнула, прикрывая глаза.
– Мне отвезти тебя домой?
– Дома нет, – ответил он, и Хазан удивленно открыла глаза, глядя на него. Он отвернулся, делая вид, что рассматривает что-то в окно, и Хазан с трудом удержалась от желания развернуть его лицом к себе.
– Что значит, «дома нет»? – Недоверчиво спросила она, и он пожал плечами, все так же глядя в окно.
– Сгорел.
– О… – Хазан не знала, что и сказать. – Так вот в чем дело? Мне очень жаль, очень, очень жаль, Мехмет! Аллах, какой ужас! Я очень тебе сочувствую! – Она сжала его плечо, не зная, что еще сказать. – Как это случилось? Проводка? Да, конечно, ты же говорил, что тебе надо было что-то сделать там с проводкой в прошлый раз.
– Не проводка, Хазан, – глухо ответил он, и Хазан кивнула.
– Конечно, хорошо. Не проводка, но… О Аллах, как же это вышло? Мне очень жаль, ты потерял дом…
– Я его сжег, – от этих неожиданных слов Хазан едва не поперхнулась воздухом. Она несколько секунд открывала и закрывала рот, словно умирающая рыба, и наконец развернула его лицом к себе, глядя в его больные горящие глаза, убирая от глаз непослушную челку.
– Что ты сделал?
– Я сжег свой дом.
– О Аллах, – в который раз повторила она, подумав о том, что как-то сказал ей дядя – что рано или поздно Мехмет спятит, как и его мать. На одну отвратительную секунду ей показалось, что он и правда сошел с ума. – Значит, это… – Она подняла его руки, внимательно разглядывая ожоги, и он усмехнулся.
– А это – я пытался потушить, – он безрадостно рассмеялся, когда она опять посмотрела ему в глаза.
– Зачем ты это сделал, Мехмет? – Тихо спросила она, и он отвернулся от нее, откидываясь на сиденье.
– Моя мать никогда не вернется, Хазан, – тихо сказал он. – Она никогда не вернется домой.
