Белый конь пасся на склоне горы, возле ручья. Время от времени он поднимал голову к небу и тихонько ржал. Вот он поднял голову в очередной раз, начал рыть землю копытом. Фыркнул, но уже иначе: громко, с беспокойством, почуяв что-то необычное.

Сперва пришел аромат лилий. Следом явилась песня.

Девушки и впрямь были похожи на свежие, только что распустившиеся лилии. Одетые в кисею, которая скорее подчеркивала прелесть их наготы, нежели скрывала ее, юные красавицы двигались в танце: неспешном, причудливом, завораживающем. Кружились, вскидывали вверх тонкие руки, изгибались как тростник под ветром. Казалось, песня рождается сама, беря свой исток не в горле, и даже не в сердце, но в пляске.

Чудесный напев оставил коня равнодушным. Кого другого искусство Муз[15], владычиц гармонии, свело бы с ума, но только не Пегаса. Танцевали девицы ниже по склону, в отдалении, достаточном, чтобы конь не видел в них угрозы. Вернувшись к трапезе, Пегас дергал ухом: вслушивался на всякий случай.

Трава вокруг него пошла в рост.

Вот сочные травинки достигли конских колен, дотянулись до брюха. Пегас увеличился: не любил щекотки. Трава в испуге съежилась, зато выросли деревья. Липы стали как дубы, дубы – как скалы. Это не смутило бы Пегаса, когда б не содрогание тверди под могучими копытами. Конь вырос еще на ладонь, на две, раздался в груди. Запрокинув голову, он заржал: страстно, дико. Мерцание над конской спиной отрастило перья, обернулось крыльями. Крылья хлестнули воздух, гром прокатился над горой, говоря всем: я, Пегас, здесь!

В ответ грянул гром с севера.

В считанные мгновения он распространился от Олимпа до Геликона, на миг заглушив пение Муз. Зевс, владыка богов, отвечал: я тоже здесь! Два грома переплелись, смешались так, что и не отличить, где чей. Угасли, стихли, вернув миру песню и аромат лилий. Все успокоилось, кроме горы и Пегаса. Конь встал на дыбы, ударил воздух копытами. Что-то творилось под ним, в самых недрах Геликона, прорываясь наружу неведомой опасностью. Чудовище ли прервало свой сон? Бог ли восставал к свету?!

Вслед за травой, деревьями, конем начала расти гора. Геликон распухал, как тесто на кислой закваске, тянулся ввысь.

Склоны вскипели осыпями, осыпи превратились в лавины. Распахнулись трещины, открылись жадные рты пропастей. Огромный дуб вывернуло с корнем. Дерево упало рядом с конем, едва не придавив свою жертву. В последний момент Пегас успел прянуть в сторону. Конь озирался по сторонам, высматривая дорогу для бегства – а может, хотел взлететь, но рост горы мешал разгону.

Музы пели как ни в чем не бывало. Двигались по кругу единым существом, девятиглавым и восемнадцатируким, продолжая свой танец. В грохоте и шуме их песня не потерялась, как причина не может затеряться в следствиях. Те, кто свел Геликон с ума, толкнул на подвиги, несвойственные горам, знали, что делают и зачем.

С небес за горой следила Афина.

Богиня выжидала. Вот-вот придет ее час, звездный час победы. Конь в страхе начнет метаться, забыв себя, утратит бдительность, изойдет пеной. Рискуя поломать ноги, лишенный свободы маневра, он будет тщетно мечтать о полете, пытаться взять разбег, всякий раз натыкаясь на разлом, трещину, рухнувшее дерево. И тогда Афина падет на него с небес, будто коршун на добычу. Оседлает, сдавит бедрами крутые бока, вцепится в гриву пальцами-клещами.

В своей силе богиня не сомневалась.

Уговорить Муз оказалось легче, чем она предполагала. Вызов – вот чем кормится истинное искусство, ест жадно, забыв о приличиях. Есть ли вызов больше, привлекательней, чем поймать неуловимого коня, заставив гору пойти в рост?! Формальной наградой за услугу послужило обещание Афины, что на барельефах и алтарях ее, Деву-Воительницу, будут изображать в окружении Муз. Где восхвалят Афину, там помянут и «мыслящих». Если раньше Музы кормились жертвами смертных при Аполлоне-Мусагете[16], то теперь им доставался еще один жирный кусок.

Лучше иметь в покровителях двух детей Зевса, сына и дочь, чем только сына. Муза ты или торговец зерном – расчет один, как ни крути.

Дело шло к концу. Пегас метался, пугаясь все сильнее, силы коня иссякали. Вот он снова взвился в воздух, танцуя на задних ногах. Стал больше, еще больше: таким конь не был никогда. Афина улыбнулась: вынужденный гигантизм жертвы развлекал ее, бодрил, делал ситуацию предсказуемой. В боевой ипостаси богиня и сама вырастала до чудовищных размеров.

Куда там какому-то жеребцу?

Улыбка сверкнула и погасла. Неумолимая логика военной стратегии вошла в противоречие со смутным окриком чутья, темным предчувствием опасности. Что-то в происходящем – знать бы, что! – насторожило богиню. Она уже готова была ринуться на добычу, но промедлила – и это, пожалуй, спасло Афину от многих невзгод. Рост Пегаса прекратился, но конь вскипел силой изнутри. Даже на расстоянии Афина ощутила избыток этой силы, первобытной мощи, требующей немедленного выхода. И выход нашелся, не заставил себя ждать.

Пегас ударил гору копытом. Так, словно бил врага.

Афина знала, как бьет молния отца. Знала, как бьет трезубец дяди, повелителя морей. Молот Гефеста, собственное копье Афины, неумолимая ладонь судьбы – о, богиня могла считать себя истинным знатоком ударов! Сейчас, ужасаясь тому, что видит, она добавила в свою коллекцию еще один удар, достойный стать жемчужиной собрания.

Звук, родившийся от столкновения копыта с вершиной, оглушил Афину. Исчезла какофония лавин, умерла песня муз. Даже если от Олимпа и донесся новый гром, возвещая миру о гневе Зевса, никто его не услышал. Там, где еще недавно танцевали Музы, властвуя над каменными мышцами и рудными костями Геликона, не осталось и следа от хоровода девушек. В небо метнулась стая испуганных птиц: утка, вертишейка, зеленый дятел, чомга, зеленушка, щегол…

Забыв о договоре с Афиной, обезумев от паники, Музы спасались бегством.

Гора прекратила расти. Геликон уменьшался, возвращался к исходному состоянию. Эхо удара бродило в темных недрах, приказывало, угрожало. Не подчиниться значило изойти крошкой, рассыпаться трухой, горкой стылого пепла. В том месте, где копыто соприкоснулось с мятежным Геликоном, забил родник. Ледяная вода растекалась окрест, бурлила, отказывалась угомониться, впитывалась в землю. Ее холод остужал жар, еще недавно пылавший в самом сердце Геликона, приводил гору в чувство, погружал в сон: вечный, первобытный.

– Гиппокрена, – вслух произнесла Афина, не замечая, что дрожит всем телом. – Конский источник. Не знаю, дружок, кто будет пить из тебя. Кто угодно, только не я. Нет, я еще не сошла с ума!

Белый конь пасся на склоне горы, возле ручья. Дергал ухом, вслушивался на всякий случай. Время от времени поднимал голову к небу, негромко ржал – все тише с каждым разом. Угрожал? Успокаивался? Гора оставалась горой, не выкидывала безумные коленца. Высоко в небе, забыв об охоте, парила сероглазая дочь Зевса.

Иные битвы, сказала себе Афина. Иные горы, иные молнии.

Ты, богиня? Помнишь, с чего все началось?

…скалы летели в небо.

Их встречала свирепость молний, дробя на части. Гулкий камнепад без сил валился вниз, туда, откуда пришел. На смену павшим являлись новые воины: скалы в количестве много большем, чем раньше, раскаленные от бешеного гнева.

Зевс бился с Тифоном[17].

Бежали все. Бежал сребролукий Аполлон, теряя стрелы из неиссякаемого колчана. Бежала его сестра, Артемида-Охотница, неслась прочь и визжала на бегу как раненая свинья, забыв о достоинстве. Бежал хромой Гефест, подволакивая искалеченную ногу. Даже Арей, буйный Арей, чье второе имя Война, бежал без оглядки. Сыновья следовали за ним: Ужас и Страх в ужасе и страхе.