Можно перечислить и другие ухищрения. Необходимо интеллектуальное мужество для того, чтобы осознать, что родная, впитанная с молоком матери культура не является ни антропологической универсалией, ни лучшей из всех возможных. Это – один из вариантов бытия человека. Кому-то он близок, кому-то – нет, а для кого-то является сущностью, отрицающей его бытие.

Повторим еще раз: от момента антропогенеза и до сегодняшнего дня культура манипулирует человеком. Прежде всего она трансформирует суждения об онтологическом статусе себя самой, а также пропорции времени и пространства. Любая культура (локальная цивилизация) – не что иное, как модус, выдающий себя за субстанцию. «Наша» культура исходна и вечна4. Мы не один из тысяч вариантов социокультурной целостности, реализованный в истории человечества, а антропологическая универсалия. Массовый американец полагает, что все люди на земле похожи. Все хотят демократии, свободы, общества равных возможностей, прогресса и развития и так далее. Если где-то люди этого лишены, то в силу тех или иных обстоятельств. Дайте им возможность, и они устроят нормальное общество. (Темные, запуганные люди, если их просветить, разъяснить и дать возможность организовать подлинно свободное общество – все пойдет прекрасно.) Идея о том, что для массового гражданина КНДР не просто нормальной, но единственно возможной является данная ему от рождения реальность, не укладывается в голове среднего «янки». Между тем онтологический раб постоянно озабочен тем, чтобы из бытия была исключена свобода, и готов отдать все силы и самую жизнь ради утверждения и сохранения естественного и органичного для него социокультурного космоса.

Правильный носитель традиционного сознания не в состоянии представить себе, что мир может быть устроен как-то иначе. Не получивший европейского образования традиционный индус воспринимает живущих рядом с ним христиан и мусульман как представителей отдельных каст. Идея о том, что возможны общества, в которых нет кастового разделения, не вмещается в его сознание.

Далее, культура задает трансформированную и отредактированную определенным образом картину реальности.

Начнем с самого первого, базового процесса наделения сущностей именами. Культура дробит универсум, выделяя отдельные сущности (процессы и явления), и дает им имена, в которых нерасторжимо слиты познание и оценка. Таким образом задается определенная картина мира. То, что в языке одной культуры предстает как позитивное и естественное, в другой может иметь совершенно иные оценки. К примеру, «кровная месть» – это освященный традицией обычай и моральный долг, лежащий на семье, в которой был убит один из ее членов, или варварский пережиток догосударственного бытия, требующий решительного искоренения? «Убийства чести» – непреложная норма исламского мира или еще один омерзительный пережиток средневековья?5

И дробление универсума, и наделение знаков определенными денотатами не являются ни единственно возможными, ни бесспорными. Так, в русском языке отсутствует понятие privacy (прайвиси). Иногда можно встретить перевод – «приватное пространство». Носитель отечественной культуры не склонен осознавать свое «приватное пространство» как значимую сущность, охранять его от посягательств и, соответственно, уважать чужую приватность.

Со словом «приватное» в русском языке соотносится понятие «частное». Однако они кардинально различаются по смысловому и ценностному наполнению. Смысл слова «приватный» можно описать как принадлежащий личности. Отсюда английская языковая конструкция private property, которая по своему генезису и смысловому наполнению не тождественна понятию «частная собственность», хотя переводится на русский именно так. Дело в том, что в русском сознании часть ниже целого. Целое позитивно и онтологично, часть – ущербна, второстепенна и онтологически менее безусловна, нежели целое. Вспомним советское идеологическое ругательство «отщепенцы». Оно апеллировало к образу: есть наше, советское бревно. Мощное и могучее. И вот в силу случайных обстоятельств от него откололась малая щепочка. Откололась и повисла на тонком волоске. Одно движение, дуновение ветра – и случится непоправимое: щепка оторвется и улетит в пропасть.

Русский язык фиксирует стадию исторического развития, на которой начинался процесс разложения родовой либо соседской общины, и, соответственно, выделения из нее отдельного человека и частной собственности как социального базиса личностной автономии. Но это – особенность русского сознания. К примеру, в польском и украинском языках данная речевая конструкция строится калькой с английского: wlasnoscia priwatna – в польском и приватна власнiсть – в украинском.

Далее, в каждой культуре происходит ценностное ранжирование универсума – все реалии делятся на сакральные, важные, профанные, неприличные, табуированные к упоминанию и осмыслению. Средний советский человек прекрасно знал, что такое политинформация и стахановец, но понятия не имел об ипотеке, волатильности и финансовых рисках. В результате формируется специфическая картина мира, в которой названы и выделены как значимые, заслуживающие внимания одни сущности и отправлены в фон как второстепенные, неприличные или табуированные другие. Скажем, в советской реальности существовали искушенные в истории знатоки, понимавшие особое значение словосочетания «запломбированный вагон» (речь идет о вагоне поезда, идущего через Германию от Швейцарии к Швеции, в котором в апреле 1917 года лидеры большевиков переправлялись в Россию). Однако обсуждать этот эпизод отечественной истории вслух категорически не рекомендовалось.

Язык закладывает глубинные основания миропереживания на уровне своей структуры. Фраза «Это стол» по-английски звучит This is а table, что дословно означает «Это есть стол». Во французском варианте – С’est un buffet. Из русского языка выпала связка «есть/ суть» в составных именных сказуемых. Мы не отдаем себе отчета в том, что тысячекратное повторение конструкции «это есть…» утверждает онтологическую безусловность окружающей нас реальности, которую можно попытаться изменить, но нельзя отредактировать. Ибо это есть или это было.

В русской культуре отсутствует глубинное убеждение в объективности мира, лежащего за рамками наших перцепций, его существовании по собственным законам, помимо нас и независимо от наших пожеланий. Автор помнит лозунг «Реки потекут вспять», звучавший еще в 50-е годы прошлого века. Сама идея построения коммунизма предполагала изменение природы человека и системы общественных отношений. Хилиастический проект как фундаментальное богоборческое усилие исходил из пресуществления этой природы, претворения ее в точке входа в Царствие Небесное. Для европейца, исходившего из научно-рациональной картины мира, такие построения лежали за рамками здравого смысла, в пространстве средневекового упования на чудо и благодать.

Надо сказать, что русская культура наделена гигантским потенциалом противостояния объективной истине. Здесь сразу вспоминается Достоевский, писавший: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной». Это существенно. Данная установка реализуется не только на уровне философского суждения, но и в тысячах обыденных ситуаций.

Помню, в молодости меня поражала глубочайшая безнравственность советского общества. Причем на самом массовом, низовом уровне. Детям врали об аистах, от них скрывали сложные обстоятельства и проблемы старших. От больных стариков скрывали смертельный диагноз. Из самых лучших побуждений, «чтобы не расстраивать». В сознании носителей этой культуры истины как непреложной, абсолютной ценности не существовало. Я уже не говорю о том, что люди постоянно врали по мелким, сиюминутным и грошовым поводам (трамвай сломался, у троллейбуса колесо отвалилось, застрял в лифте и так далее). Истинно то, что выгодно, то есть предпочтительно в данный момент по тем или иным мотивам. Как это замечательно пересекается с памятным старшему поколению тезисом Ленина «Нравственно все, что служит построению коммунизма, делу революции»6. В культуре с другими этическими традициями Ульянов-Ленин не имел бы шансов реализовать свои идеи.