Он застыл на пороге, ожидая, что ещё скажет Нира.

– Принеси Старую Рему, – она не приказывала, а попросила. – И всё, что полагается.

– Продукты ещё не доставили, – парень мягко катал «р» по нёбу, получилось «прррьяяядукты».

От этого Гордею показалось, что белый Булен – иностранец.

– Ну, что найдёшь, – Нира пожала скульптурно точными, идеальными плечами, с которых небрежно струился шёлк светло-золотистой блузки.

Она подошла к молчавшей троице, сосредоточенно разглядывающей столешницу освобождённого от стульев стола. Гордей надеялся, сидение окажется не настолько пыльным, чтобы оставить следы на брюках. Почему-то именно этого боялся больше всего: потом он встанет, и Нира увидит грязное пятно на его заднице.

– С продуктами напряжёнка, – сказала она с улыбкой в голосе. – Холодильники обещали доставить завтра, поэтому из закусок – только сухой паёк.

От знакомого голоса и улыбки опять защемило в груди. Больно и сладко. Сердца трепыхались, а разум всё ещё не мог воспринять: вот она, Нира, живая, безумно красивая, и говорит так знакомо: «напряжёнка», «сухпаёк». Широкие от бедра брюки из чего-то волнующегося при каждом шаге, изящные щиколотки и маленькие ступни…

Гордей не мог поднять взгляда, не осмеливался посмотреть в её лицо и видел только это: почему-то босые ноги.

Иностранец Булен, опять материализовавшийся из ниоткуда, накрыл стол большой салфеткой, поставил на неё коньячный графинчик, четыре пузатые рюмки и красивую коробку шоколадных конфет.

– По крайней мере, мы соблюдаем правила трёх «С»: chocolat, cognac, coffee, – засмеялась Нира. – Булен, милый, кстати, о кофе…

Булен сварил и кофе в высокой керамической турке. Неловкое молчание продлилось ещё некоторое время после того, как он исчез в чёрном провале диско-зала.

Гордей разлил по рюмкам тёмное золото. Придвинул одну к Эду, вторую оставил по правую руку от Мики. Третью он всё так же молча протянул Нире.

Они быстро, не смакуя, опрокинули рюмки в себя. Ситуация не располагала к наслаждению изысканными нотками и послевкусиями. Хотя коньяк был отличный.

На третьей рюмке рука Гордея снова стала твёрдой. А остальные вдруг разом потеплели и как-то размякли.

Не опьянели, конечно, с трёх-то маленьких рюмок, просто расслабились. Ну, вот Нира Эльман перед ними – прекрасная, живая и здоровая. Это же замечательно, разве нет?

– Впервые мы пьём вот так открыто в «Лаки», – вдруг сказал Эд. – Последний раз, как я помню, мы пили здесь украденный у твоей мамы портвейн…

Даже в полусумраке его щёки заметно порозовели.

– В туалете, – заржал Мика. – В мужском туалете… Там ещё спугнули двух пидоров. Со спущенными штанами.

Гордею захотелось остановить Мику, но он тут же раздумал: Нира прекрасно знала манеры своего преданного ухажёра. Она и в самом деле и бровью не повела на «пидоров»:

– Кажется, будто это было вчера. Но столько лет прошло. Не верится…

– О чём ты? – запротестовал Эд. – Выглядишь так же, как в то время. Нисколько не изменилась.

– А ты, Эд, тоже… – с деланной завистью подхватила Нира, – Такой худой и стройный. И Мика…

– О, – сказал Мика.

Гордей почувствовал, как распускается павлиний хвост. И яркие перья трепещут на ветру.

– Я в последнее время запустил себя, – Мика расцвёл благоухающим пионом. – Давно не был в тренажёрке.

Он схватил рюмку, напрягая бицепсы во много раз сильнее, чем требовалось для столь лёгкого предмета.

– Но на самом деле, – Нира покачала головой. – Ты выглядишь моложе, чем в девятом классе. Как так может быть?

– Наверное, семейное… – Мика не возражал. – Но думаю, мне стоит вернуться к спорту. И всякие там добавки, да, Гордей?

Обычно молчаливый и сосредоточенный Эд вдруг вспыхнул.

– Тебе нельзя добавки, сам же говорил, что лечишь геморрой, – зло произнёс он.

– Не завидуй, – Мика повернулся к приятелю. – Если сам дрыщ…

– Эд очень возмужал, – торопливо вмешалась Нира. – И лицо такое… выразительное и волевое. Без очков – совсем другое дело. А где, кстати, очки?

– Операция, – почему-то хвастливо произнёс Эд. – Лазер. Быстро и эффективно.

– Ну надо же, – опять восхитилась Нира.

Гордею всё, что она говорила этим двум придуркам, было почему-то очень неприятно. И особенно – вернувшееся ощущение зверя во время гона. Так всегда: с Нирой не хотелось стать лучше. Хотелось – сильнее, жёстче, настойчивее. Она, ничего особенного не делая, будила древние животные инстинкты, которые Гордей принимал в себе, но не лелеял и не гордился. Поэтому он когда-то отцепил от себя горячие пальцы Ниры.

После распустившихся павлиньих хвостов всегда слышался треск бьющихся в лобовой атаке рогов.

– Олени, – протянул Гордей. – Вы – олени!

Все резко замолчали, и он понял: это первое, что сказал за весь вечер. Звук собственного голоса показался глухим и чужим, словно принесённым эхом издалека.

– Брейк, спортсмены, – добавил всё так же отстранённо.

– Гордеев, – тихо выдохнула Нира. – Ты…

Она назвала его по фамилии. Даже на работе мало кто помнил, что Гордей – это не настоящее имя. Он торопливо протолкнул ком в горле новой порцией коньяка и тут же спросил, возвращая всех в день сегодняшний.

– Но… Почему ты здесь?

– А что? Мне нельзя здесь быть? – она покачала головой.

– Конечно, можно, но… Нира, ты числишься погибшей! Уже восемнадцать лет. И ты – тут, как ни в чём не бывало, пьёшь с нами коньяк и…

Он наконец-то произнёс это.

Нира засмеялась:

– Может, я так сильно по вам скучала, что восстала из мёртвых мертвецов? Боги растрогались и всё такое…

Она в школе так и говорила, заканчивая фразу «и всё такое». И «мёртвые мертвецы»… Так могла сказать только Нира.

– Во даёшь, – охнул Мика.

Все замерли. Почему-то в пыльном, заброшенном баре – призраке прошлого – поверилось и в это. Восставшая из мёртвых Нира.

– Это вы даёте! – звонко расхохоталась она. – Повелись!

И крикнула в темноту едва угадываемого диско-зала:

– Булен, они поверили, что я восстала из мёртвых!

С той стороны не раздалось ни звука, но троица отмерла, зашевелилась, Эд, кажется, даже тонко хихикнул.

– Как хорошо, – она вдруг с невероятным удовольствием склонила голову к плечу и опять ни с того ни сего повторила, – как здесь хорошо…

– Но, Нира… – серьёзно сказал Гордей. Он не собирался поддаваться на её шутки. – Что же случилось? Ты исчезла, а полицейские нашли твою майку и джинсы тоже… И… на них твоя кровь…

– Ах, это, – она тихо засмеялась, словно приглашала их разделить какую-то немного смешную, немного постыдную тайну. – У меня не вовремя начались женские дни. Я стянула штаны и футболку в одном из фургончиков на барахолке. Рано-рано утром, когда никого не было. Почему-то хозяин фургончика оставил всё это барахло на ночь прямо на рынке. А майку и джинсы выбросила. Но…

Она вдруг прервалась и, поражённая, уставилась на них.

– Вы… Нет, ну, в самом деле… Вы серьёзно… Неужели?

Нира шумно вздохнула. Гордей впервые поднял на неё глаза. Как будто под гипнозом. Он с трудом понимал, что происходит, только жадно рассматривал её и знакомое, и незнакомое лицо.

Прямой, чуть вздёрнутый на кончике нос с тонкими ноздрями, черные аккуратные брови, веки – выпуклые, тронутые перламутром. Чистое золото локонов над гладким круглым лбом.

– Ну же… Вы что? Это очень просто. Мне всё опостылело. И город этот с дурацким провинциальным названием – Яруга, и этот пропахший пивом и потом бар, который должен был перейти мне, как «семейный бизнес».

– «Лаки», наверное, приносил неплохие деньги, – оправдывая сказку своей юности, вставил Эд.

Нира понизила голос:

– Очень. Очень хорошие деньги. Здесь концентрировалось всё, что их приносит: похоть, кайф и игрушки, которые так нравятся большим мальчикам. Но наступил момент, когда я осознала, что не хочу ничего этого. И сбежала. Туда, где меня никто не смог бы найти. Сразу вышла замуж и сменила фамилию. А заодно и имя.