– Курага? – из слившихся в одно пятно лиц вырвался грубый то ли девичий, то ли мальчуковый голос.

Класс не мог сдержать смеха. Нелепая Кайса. Абрикос без косточки.

– Заткнитесь, – послышался чей-то негромкий басок.

И смех стих.

Кайса подняла глаза. Нет, первым, кого она увидела, был не Гордей. Её взгляд сразу упёрся в Ниру. Потому что Ниру Эльман никому и никогда нельзя не заметить. Без вариантов.

«Золотая Фея ночи», – промелькнуло у Кайсы в голове.

Девушка сидела чётко в центре. На среднем ряду за третьей партой. Сказочная и нереальная в этом пропахшем потными телами классе. Точёный овал лица. Огромные чёрные глаза, щедро обведённые тёмным карандашом. Серебряные тени, мерцающие на глубоких веках. Помада, сочащаяся соком спелой вишни, капризно изогнутые губы. Отливающие золотом локоны – чистый нежный шафран без малейшего намёка на перекись. Даже за школьной партой она напоминала гибкую пантеру, всегда готовую к прыжку. Чёрную пантеру, исходящую золотым сиянием.

Она не веселилась вместе со всеми и не сочувствовала Кайсе. Просто разглядывала. Как шмеля, нечаянно влетевшего в открытое окно и бьющегося в потолок. Глупого и совершенно неопасного.

– Кайса приехала к нам с самой границы Финляндии, – торопливо пояснила Наталья Андреевна, понимая, что пора вмешаться. – Будьте гостеприимны, пожалуйста. Сибирь всегда славилась открытым и щедрым сердцем.

«Зачем она так говорит, зачем?», – у Кайсы опять всё сжалось внутри от пафоса, который облепил её сейчас с ног до головы.

Покрытый слоем пафоса абрикос без косточки.

В глубине глаз «феи ночи» она прочитала снисходительную насмешку.

– Будет сделано, Наталья Андреевна, – всё тот же басок. – Щедро откроем сердце и позаботимся.

– Ты уж позаботься, Лёша, – каким-то совсем дружеским тоном сказала завуч. – Я на тебя, Гордеев, надеюсь.

Загипнотизированная Кайса наконец-то оторвала взгляд от чёрных глаз под серебряным мерцанием, схватилась за хрипловатый, уверенный голос, словно тонущий за проплывающий мимо спасательный круг. Вытащила себя, следуя за ним, из золотой тьмы. И вот только тогда она увидела Гордея.

И тут же влюбилась. Сразу и на всю жизнь.

Он сам подошёл после уроков. Кайса замешкалась, делала вид, что потеряла какую-то нужную вещь. Не хотела выходить в гудящей толпе, рискуя столкнуться с кем-то, кто заорёт: «Курага!»

Всё, что ей оставалось: дождаться, пока они разбредутся со школьного двора, и, проскочив на стадион, нырнуть в дырку в заборе. Тогда она окажется прямо у дома.

Дырку в кустах у забора накануне показал отчим. Вид у него при этом был хитро-доверительный.

– Секрет ещё моих школьных времён, – улыбаясь, он потрепал Кайсу по плечу. – Пользуйся.

Гордей подошёл к ней, близоруко водящей руками под партой, присел рядом:

– Твоё имя красивое, – так он сказал.

«Потому что больше ничего красивого во мне нет», – подумала Кайса.

Она резко выпрямилась и задела свой рюкзак. Теперь уже и на самом деле всё содержимое вывалилось на пол. С безнадёжным скрипом треснуло стекло на планшете, разлетелись карандаши и ручки, в угол покатился Сердечко.

Гордей остановил домовёнка ногой, поднял его с пола. Сердечко, жизнерадостно улыбаясь, пялил на него свои огромные глазища.

– А это кто у нас такой? – спросил Гордей.

– Фигурка, – замялась Кайса. – Папа сделал. Когда… Я ещё совсем маленькая тогда…

Она оправдывалась, уже чувствуя, как приятное и открытое лицо парня перекашивает отвратительная усмешка: «Тяжёлое детство, деревянные игрушки…». Сердечко папа вырезал из бивня моржа. Когда ещё был жив. Папа, конечно, не морж.

– Симпатичный, – неожиданно кивнул Гордей. – Талисман, да?

Он понял.

– У меня ещё есть. Папины… Хочешь посмотреть? – вдруг предложила она.

Мальчик кивнул, с неподдельным интересом разглядывая поделку.

– Это прямо как японские нэцкэ. Только на какой-то такой… очень наш лад.

С самого первого их разговора Кайса чувствовала Гордея. Любовь вовсе не слепа, она как раз и просвечивает рентгеном объект страсти. Это состояние, которое гораздо точнее отражает реальность, чем обычное сознание. Малейшее движение, любую складку между бровей, едва уловимый взгляд в сторону. Всё-всё. Это ты себя убеждаешь в том, чего нет на самом деле, а незримая нить, натянутая между вами, всегда болезненно отдаёт под ложечкой: что-то не то.

С самого начала и до сих пор не то…

За восемнадцать лет высокий мальчик с изящными запястьями и благородной посадкой головы приобрёл могучую фигуру водителя-дальнобойщика, нежный пух на гладкой коже превратился в жёсткие волосы, а чистый взгляд наполнился бесконечной усталостью. Не от чего-то конкретного. Усталостью от жизни.

Только вот ладони остались прежними. Так странно и нелепо на волосатых руках: изящные запястья и тонкие длинные пальцы.

Лёгкая рука. Так говорили пациенты про мужа Кайсы.

***

Руки он отмыл, но вот всё остальное…

Ребёнка с сотрясением в «неотложке» вытошнило на него несколько раз подряд, и Гордей, сдавая мальчика в приёмной, чувствовал, как дежурный врач и медсёстры старались задержать дыхание, пока он не покинул предбанник. Оформление прошло молниеносно, хотя столпотворение прибывших с пациентами машин превышало все мыслимые пределы. Ирина смотрела с сочувствием, но тоже старалась не дышать в его сторону.

И рыжий пёс Метастаз, дремавший на тёплом колодце, от которого шёл пар, учуяв облёванного Гордея, поднялся и удалился восвояси. А Гордей, между прочим, припас ему котлетку. Он развернул салфетку с котлеткой на колодце, но Метастаз не вернулся даже за ней.

– Машинку помыть нужно, – сообщил водитель.

Он курил у «неотложки», распахнув двери и открыв все окна.

– И меня – тоже, – кивнул Гордей. – Завези домой, пока будешь в дезинфекции, как раз успею.

– У нас ещё… – начала Ирина, но он нахмурился:

– Предлагаешь мне вот так…

– Нет, конечно, – торопливо ответила она, – просто напоминаю, что расслабляться не стоит. Почему бы не сполоснуться в мойке?

Ирина славилась непревзойдённой верностью отделению скорой помощи. Пожилая медсестра давно могла бы осесть в диспетчерской, а не мотаться по городу в холод, зной, под палящим солнцем и в ночной тьме. Но ни разу даже не намекнула на подобный вариант своей судьбы.

Гордей работал с ней не первый год, и считал, что иметь в бригаде такого фельдшера – один из лучших подарков судьбы. Правильная и чёткая Ирина имела только одну странность: терпеть не могла, когда её называли по отчеству. Гордей, преодолев начальную неловкость, привык и теперь даже не мог вспомнить, как её там по батюшке… Кирилловна? Константиновна?

– Я весь – насквозь, – пояснил он. – Половинчатые меры не помогут. А трусов запасных я, как ты знаешь, с собой не вожу.

– Откуда мне знать? – удивилась Ирина. – Про твои трусы?

С чувством юмора у неё было не очень. Гордей не стал отвечать.

Его высадили у дома, и он пулей взлетел на пятый этаж, благоразумно решив, что замкнутое пространство лифта наедине с собой ему не выдержать.

– Кайса! – крикнул из коридора, – открой окно.

В квартире тянуло горелым. Верная примета: у жены начались месячные, она всегда готовила пшёнку на молоке в эти дни, говорила, что облегчает боль. Никто из знакомых Гордея не готовил дома кашу. Глупость, конечно, как пшёнка на молоке может заменить болеутоляющее?

Когда Гордей вышел из ванной, благоухающий детским мылом (он не признавал никакие гели и шампуни, и сам не любил, и опасался, что на химические отдушки смогут среагировать его пациенты), Кайса стояла под дверью. Ещё пара сантиметров, и завёрнутый в большое полотенце Гордей нечаянно бы прихлопнул её.

– Ты чего? – удивился он. – Дай, пожалуйста, чистое. Я тороплюсь.

– Опять? – сказала Кайса, и её прозрачные глаза неприятно сузились. – Что на этот раз? Понос? Золотуха?

– Сотряс, – с досадой буркнул Гордей. – Дай чистую одежду.