«Как сволочи, — подсказывает ей внутренний голос. Мэллори прикусывает щеку изнутри. Уже десять минут она сидит напротив пожилой женщины, которая рассказывает ей про проблемы правительства с социальным обеспечением. — И даже твоё ангельское терпение не может отрицать, что большинство из них — сволочи, радующиеся возможности сорваться на тебя»
Отдел социального обеспечения не отвечает либо переводит её в режим ожидания, и, пока в ухо ей льется какая-то классическая мелодия, Мэллори возвращается в Капитолий со стаканом латте в руке. Демократы и республиканцы сегодня обсуждают очередной проект бюджета, и народу в коридорах — плюнуть некуда. Мэллори торопится на этаж, принадлежащий демократической партии, но цепляется каблуком за ступеньку и едва не теряет равновесие.
— Нет-нет-нет-нет! — тараторит она, подхватывая кренящийся стаканчик, но не удерживает его и только беспомощно наблюдает, как отлетает крышечка и плещется кофе на чужие брюки. Они черные — это хорошо, пятна не будет видно. Плохо, что в попытках удержать свой кофе, она не замечает, что снова скользит на ступеньках. Стаканчик летит на мрамор.
Её подхватывают так быстро, что она не успевает даже взвизгнуть.
— Ловкость — ваше второе имя? — насмешливо произносит бархатный голос над ухом у Мэллори.
Она поднимает взгляд. Темно-бордовая рубашка, черный галстук и серебряный зажим на нём в виде змеиной головы, гладко выбритый подбородок, полные губы. Незнакомец выше её сантиметров на двадцать как минимум, а она ещё и стоит на ступеньку ниже, и он придерживает её за талию — достаточно осторожно, чтобы его не обвинили в харрасменте, но тепло его ладоней ощущается даже сквозь ткань её шелковой лимонной блузки.
И — господи, разве здесь так можно было? — волосы незнакомец убрал в низкий светлый хвост.
— Простите, — бормочет Мэллори, краснея. — Я испортила вам брюки.
— Верное замечание, — молодой человек убеждается, что она может стоять на ногах и отпускает её. Смотрит на её бейджик, болтающийся на груди, усмехается. — Мэллори, значит?
У него самого бейджик пристроен в карман рубашки. Можно увидеть только имя: Майкл Лэнгдон. Мэллори пытается незаметно вытереть ладони о юбку — школьная привычка, от которой нужно избавляться здесь.
— Я оплачу вам химчистку.
Она боится посмотреть в глаза этому мистеру Лэнгдону. Первый день — и надо же так облажаться, дура набитая! Удивительно, что телефон ещё не уронила, и оттуда всё ещё несется классическая музыка.
— Не сможете, — пожимает плечами Лэнгдон. — Это Том Форд. А мисс Гуд не будет довольна, если вы оплатите республиканцу хотя бы ланч в буфете, — он издевается, и раскаяние, которое Мэллори испытывала вполне искренне, сменяется раздражением.
Она пытается извиниться, в конце концов! Можно было бы проявить понимание, а не вести себя, как распоследняя сволочь!
Республиканцы, что с них взять. Мисс Гуд всегда так говорит, и Мэллори ей верит.
— Вот и не буду, — фыркает она.
Разбирайтесь со своими брюками сам, мистер Майкл Лэнгдон! Мэллори надеется, что кофе не успел остыть к тому моменту, как оказался на темной ткани дорогущей одежды. И знает, что ведёт себя, как ребенок, в Капитолии нельзя себе позволять этого, однако ей всего двадцать два, и она здесь первый день, а всё уже наперекосяк идет.
— Майкл Лэнгдон, личный помощник сенатора Джона Генри Мура, — визитка в его длинных пальцах такая же пафосная, как и он сам. Черная, с позолоченными буквами. Майкл приподнимает в улыбке уголки губ, выжидает, и Мэллори всё же берет его визитку. Наверное, её надо будет выбросить? Зачем она её вообще взяла? — На случай, если продолжите не справляться с обязанностями работника с избирателями. Увидимся, Мэллори.
Майкл разворачивается и сбегает по лестнице. Кажется, его вообще не волнует, что подумают о его брюках и о нём самом. Уже направляясь к выходу, он оборачивается, на мгновение прикладывает палец к губам и подмигивает.
Мэллори должна возмутиться, однако она просто таращится сначала на него, а потом на визитку, как на ядовитую змею. И понятия не имеет, что с ней делать.
— Даже не вздумай водить с ним знакомство! — ахает Зои, личный секретарь мисс Гуд. Она как раз спускается вниз с папкой, полной каких-то документов. — Выбрось его номер немедленно, чтобы Корделия не заметила! И в солевой ванной помойся, чтобы очиститься!
— Это… обязательно? — выдавливает из себя Мэллори. Зои качает головой.
— Да, — она перехватывает свои документы удобнее. — Майкл Лэнгдон запорол нам несколько законопроектов, которые Корделия готовила полгода! Тот ещё гад.
Зои стучит каблучками по ступенькам дальше, а Мэллори совсем теряется. Разве она сможет привыкнуть к происходящему здесь?
Она прячет визитку Майкла Лэнгдона среди бумаг. Она не собирается пользоваться его щедрым предложением, совсем нет, просто привыкла хранить контакты, которые ей когда-то подсунули. Мэллори спешит обратно к своей небольшой приемной. Время общения с избирателями ещё не закончилось.
========== Прошлое и будущее (Патрик/Хана, Патрик/ОЖП, “Клуб романтики: Рожденная Луной”) ==========
Комментарий к Прошлое и будущее (Патрик/Хана, Патрик/ОЖП, “Клуб романтики: Рожденная Луной”)
Aesthetic: https://vk.cc/c1Ue83
Самое страшное проклятье вампира — это время. Оно утекает сквозь пальцы; ночь следует за ночью, но живые мертвецы, живущие лишь за счет чужой крови, не стареют, вынужденные наблюдать, как их любимые люди стареют и умирают.
Наверное, Патрику не стоило жениться на Хане, зная, что она никогда не попросит сделать её вампиром. Она слишком любила солнце, слишком дорожила каждым днем своей смертной жизни, чтобы ограничить себя ночными бдениями. И слишком любила вкусно поесть, чтобы сменить чревоугодие на кровь.
И ей нравилось наблюдать за изменениями в её внешности. Хана не плакала из-за морщин, не переживала из-за седых прядей, что так завораживающе серебрились в её светлых волосах. Она говорила, что каждая морщинка добавляет ей мудрости, а каждый седой волос напоминает, что её сердце билось, переживало, страдало и любило. Патрик обнимал её и спрашивал: неужели я заставляю тебя страдать? Хана улыбалась и ничего не отвечала. Она была дитя цветов, навечно родом из шестидесятых, но при этом — неколебимо уверенная, что нет ничего лучше, чем порядок вещей, заложенный высшими силами: взрослеть, мудреть, стареть и умирать.
Патрик не смел переубеждать её. Не смел настаивать; всё равно Хана стояла бы на своем, а ему оставалось лишь смириться с её решением.
Всегда смирялся, пусть её упорство и причиняло ему боль.
Он бредет по городу, неоновые вывески моргают в темноте — алые, фиолетовые, синие вспышки. Клубы, бары, тату-салоны. Он помнит, как менялись эти улицы; время скользит, не задевая его. Патрик знает каждый закоулок и каждый бар здесь, и каждый камень мостовой хранит его воспоминания.
Торговый центр не выключает огни, даже когда закрыт, а Патрик помнит времена, когда на месте этого молла был кинотеатр, старенький и уютный, с вкуснейшим попкорном — ну, по крайней мере, так говорила его жена, сам-то он вкуса не чувствовал. Иногда они с Ханой выбирались на ночные сеансы, смотрели какие-нибудь ужастики и целовались, и, наверное, кто-то из редких посетителей косился, думая, что Патрик — альфонс или извращенец, любящий женщин постарше, но ему было плевать. Этот кинотеатр снесли в начале нулевых, чтобы дать дорогу новомодным магазинам со шмотками и косметикой.
Патрик помнит, как в середине семидесятых вытащил Хану на концерт Led Zeppelin, и эти воспоминания оживают для него снова и снова. Он помнит, как она радовалась, обнимала его, подпевала песням, которые знала наизусть. За долгие годы жизни с Ханой у Патрика сохранилось множество моментов любви и нежности; он их нанизывал, как жемчужины, на нить памяти, а потом перебирал, лежа в постели в час рассвета, когда его время уже закончилось, а время людей ещё не началось.
Потому что воспоминания — всё, что у него осталось.
