Элис порхала от одной книги к другой, подсовывая мальчику репродукции из папируса Хунефера – главу 125, естественно.

Я не обделял народ;

Я не совершал преступлений, когда должен был делать То, Что Правильно;

Я не познавал пустоту;

Я не совершал зла…

На разноцветных картинках звероголовые чудовища встречали душу на пути в царство мертвых, чтобы взвесить бремя ее прижизненных проступков. Дабы не попасть в ад, душа должна была оказаться легче перышка, лежащего на чаше весов.

Я не причинял несчастий;

Я не заставлял голодать;

Я не причинял горя;

Я не убивал…

Элис подняла глаза на Йорна и тут же отвернулась, боясь, что он увидит чуточку влюбленный по-стариковски взгляд, которым она одаривала мальчика. Йорну, правда, и секунды хватило, чтобы заметить это выражение – он его хорошо знал. Йорн все понимал, в том числе и причину матушкиного смущения: Сёрэн оказался вовсе не страшный. Более того, ракшасенок был приветливый и ручной. Элис всегда лелеяла надежду одомашнить Йорна, а он оставался предельно вежливым, корректным, доброжелательным и искренне благодарным, но неуклонно держал дистанцию – короткую, но непреодолимую. Возможно, Элис было даже чуть-чуть обидно и совершенно непонятно, почему ребенок, над которым много лет издевались физически и психологически, создавал впечатление гораздо более мягкосердечного существа, нежели творение ее собственных рук. Наверное, дело заключалось в том, что, подобно героине одного сатирического романа, Элис своего приемного сына обожала и очень боялась. Йорн не мог обмануть ожидания важных для него людей и много сделал для того, чтобы страх перед Homo Rapax обрел вполне законную почву. Общение господ Сорренто с приемным сыном с самого начала его жизни в доме на Дэрдс Енд Лейн было пропитано некоего рода благоговейной неловкостью. На Йориса выделялась отдельная квота родительского времени, словно господам Сорренто нужна была предельная концентрация внимания и душевных сил для того, чтобы съездить с младшим в музей или погулять вместе по близлежащим полям. После официального рандеву с Йорисом возвращались домой усталые, но довольные, будто после удачного светского раута, и тайно удивлялись тому, насколько по-человечески обаятелен их контрабандный воспитанник. Брайану, занятому собственным творческим поиском запретных удовольствий, на избранность Йориса было откровенно плевать – родительское внимание он не считал столь редкой травой, которой не мог бы поделиться. Гораздо более ценным ему представлялось иметь «Вольпертингера» в собственном распоряжении, чтобы проворачивать общественно порицаемые делишки. А вот Сэмми… Сэмми знал, что его не любят и не принимают. Элис знала, что не любит Сэмми. И безумно стыдилась того, что любит и принимает свалившееся с неба на голову химерическое чудовище, от которого веет чем-то роковым, но не собственного сына. С Сэмми находиться в одном вольере и вправду было очень трудно. Он постоянно силился удостовериться, что его смогут полюбить не благодаря, а вопреки, и поэтому испытывал нервы окружающих на прочность.

… Не стремился

Рожденным быть, - родившись, не люблю

Того, что мне дало мое рожденье…

Джон и Элис невольно прикипели больше всего к ребенку, с которым было проще управляться – к чудовищу. Йорн в детстве ни разу не чихнул, ел все, что давали, сам худо-бедно прорубался через учебу, у него не случалось ни истерик, ни апатий, ни подавленного настроения, ни унылых раздумий, ни томительных страхов, его невозможно было довести до слез – только до драки, и оно было выносливо, как зубренок. В то время, как Сэму требовалась неустанная поддержка – иначе он не мог выкарабкаться из своих психологических тупиков – он все чаще видел на лицах утомление и понимал, что выслушивают его, утешают и дают советы без подлинного сердечного участия, но как врачи, которые много раз подобные жалобы слышали. Сэм не мог забыть, как отец однажды сорвался и дал ему два выбора: либо он соглашается, в конце концов, пойти к психологу, либо прекращает вытягивать из них с матерью последние остатки душевной энергии. Сэм почувствовал себя отвергнутым. С чудовищем никогда так не поступали, его никогда не пытались перепоручить кому-то другому. Если Элис и Джона не хватало на собственных детей, зачем они взвалили на себя еще и опасную, временами непредсказуемую химеру, которая вытягивала энергии ничуть не меньше? И чем больше Элис и Джон старались оправдаться за свою привязанность к не-человеку, тем больше они отыскивали причин для отторжения, которое вполне объективно вызывал Сэм.

Все же одно подозрение имело серьезную почву: Йорн в действительности создал фон, на котором Сэмова персоналия выглядела крайне невыгодно, а его метания надуманно и мелко. Ракшас вызвал слишком много тревоги, смешанной с уважением. Все потому, что улыбался приемным даже тогда, когда в душе хотел уснуть и не проснуться. Да, у бестии всегда все было хорошо, а у Сэма – все было плохо до оскомины. Йорн обеспечил условие, при котором Брайан выбрал того, с кем веселее проводилось время, а maman с papa выбрали того, чьи трудности им показались настоящими, а не высосанными из пальца. Однако, что может быть более настоящим, чем чудовища, обитающие в собственной голове? Словом, приговор подсудимому был понятен: чудовище и здесь оказалось искусителем. Хотелось возопить вслед за первоубийцей диким воплем: «Разве сторож я брату своему?»

Парадоксальным образом именно Йорн, относившийся к Сэму с прохладной настороженностью, на поверку проявил достаточно выдержки, чтобы контактировать с ним, когда тот окончательно пошел вразнос. Наверное, все потому, что у Йорна не было никаких ожиданий относительно его личности и лишь одно только требование – чтобы никому не разболтал. Из мести и ненависти. Только способ вспомоществования нуждающемуся Йорн по молодости и неопытности избрал фатальный – деньги, жилье, разборки со всякой мелкой нечистью из Хаммерсмита. Зато, когда Сэм и вправду начал болтать, никто всерьез не воспринимал бредни героинового наркомана. Почти никто. Трое все-таки пошли на авантюру, и места захоронения их останков пришлось показывать уже во время следственного эксперимента полтора года спустя. Иногда Йорн размышлял, настолько ли наивно и действительно ли по недомыслию он способствовал тому, что у Сэма было на что ширяться? Или что-то в нем неосознанно чувствовало реальную опасность, в которую постепенно деформировался Сэмми? В любом случае, удары по почкам, которые Йорн наносил брату после того, как избавился от трупов пришедшей по его наущению троицы, не были нечаянными. Он готов был его убить прямо здесь, в этой самой столовой, на глазах у Джона и Элис. Если присмотреться внимательнее, на полу все еще можно было найти мраморную плитку с волосяной трещиной, которая образовалась, когда на нее грохнулся тяжеленный антикварный стол, перевернутый чудовищем в порыве ярости. Сэмми умер через восемь месяцев от острой почечной недостаточности на фоне кахексии. Приемным родителям Йорн так ничего и не объяснил – пришел, набил морду и ушел, поклявшись, что, если хоть еще один звук относительно Homo Rapax излетит из Сэмова рта, он свернет ему шею. Джон и Элис поняли только то, что братья очень сильно поссорились – эсхатологически, если так позволительно выразиться. Лишь на суде господа Сорренто, получив штраф в несколько сотен тысяч условных единиц, услышали, что не один год покрывали убийцу.

Теперь между Йорном и приемными было еще больше неловкости и еще больше смущенной, виноватой нежности, перемешанной со всем ужасом пережитого, который символизировала фигура Йорна для господина и госпожи Сорренто. И еще терновыми джунглями кустился вполне небеспочвенный страх пережить тот же ужас снова, если чудовище совершит неверный шаг. Пожалуй, не было ничего незакономерного в том, что Элис с такой отчаянной жадностью впилась в версию Йорна а ля tabula rasa в попытке отдать чужому питомцу то, что она никак не могла отдать приемному сыну. А Сёрэн был как белесая и подслеповатая личинка скарабея – если уж они тут занялись египтологией – которая выпала из разломленного куска навоза. Он шевелил зачаточными усиками, перебирал лапками и тянулся ко всему, что манило обещанием душевной теплоты.