Пытался просить подаяния. Сказать по правде, встать в людном месте и протянуть руку у него духу не хватило, да еще приметил во многих общественных заведениях таблички, запрещающие под угрозой штрафа как попрошайничать, так и давать милостыню. Он сделал попытку адресно обращаться к прохожим. Деликатно, осторожно, интеллигентным голосом – как его всегда учили разговаривать с людьми. В глаза прямо не смотрел – ему всегда говорили, что у него неприятный взгляд. Сейчас он осознал, насколько важно иметь правильный взгляд. Взгляд – важнейшая вещь, которая определит, согласится ли человек впустить тебя в свое личное пространство или нет. Пока изменить его не получалось даже под угрозой голодной смерти. Он упорно старался, пробовал разные варианты текста, разные жесты и выражения лица. Раз двадцать в совокупности он останавливал дам, хорошо одетых джентльменов, джентльменов, одетых похуже, старушек (с внуками и собачками, а также без оных), своих ровесников, мальчишек помоложе, европейцев, азиатов, выходцев из Африки – толку не было никакого. Люди с совершенно разным демографическим профилем совершенно одинаково шарахались и спешили прочь, испуганно и зло оглядываясь. А он не мог постигнуть, что делает не так. Одежда на нем была, конечно, несвежая, но он старался обращаться с ней аккуратно и выглядеть опрятно – как был приучен. Вряд ли людей мог так зверски скандализировать нечистый изнутри воротник рубашки. Лицо? Ну, лицо он умывал каждое утро в молле на Оксфорд стрит, кое-как причесывался пятерней. По идее, внешность у него должна была быть располагающая, но на улицах английской столицы никого ею пронять не удавалось. Ему всегда говорили, что взгляд – не единственное, что требуется, дабы завоевать расположение человека, но именно то, что его оттолкнет за одно мгновение. Ну что ему? Ослепить себя, чтобы люди не пугались и пожалели? Люди… люди… и так все для них…ради них…
В общем, единственным триумфом дипломатии за все время стала бутылка минералки, которую отдала дамочка, прогуливавшаяся в парке с коляской. Дамочку он завоевал юмором. Прямо подошел, встал на одно колено и сказал: «Мадам, давайте обменяемся: вы мне воду, - он указал на бутылку, торчавшую из кармана коляски, - а я вам… цветы с того дерева». Дамочка рассмеялась, спросила сильно ли у него болит голова «с бодуна» (он не понял, что имеется в виду) и отдала задаром. Все. Никаких иных достижений. И это посреди центра западной цивилизации, где кругом навалом еды. Ровно также, как выращенный в неволе зверь, он совершенно не знал, как раздобыть себе пропитание, и глубину своего невежества недооценил.
А сегодня он проснулся в очень странном настроении. Подходящих слов для того, чтобы это чувство назвать, он в своем вокабуляре не находил. Чувство было… плохое. Да, нехорошее чувство… Какое-то распирающее и одновременно сужающее поле зрения, что ли… Как будто его мозг за ночь скачал и установил обновление, и у него вдруг изменился внутренний интерфейс. Он всю жизнь ощущал очень мощный подсознательный запрет не только выказывать признаки плохого настроения, но и внутренне его переживать. Это было как извращение…как трахаться с гусем… Да, примерно одного порядка отклонения… Почему? Потому что раньше поводов находиться в дурном расположении духа у него не было и быть не могло. Ему так всегда говорили. Но, может, сейчас-то, наконец, появилось право проснуться мрачнее тучи? Желудок сводило от голода, опять хотелось пить, и появился кашель, штабель картонных коробок, в который он зарылся на вонючем заднем дворе супермаркета, еле-еле держал тепло, и предстоял еще один бессмысленный весенний день, не ведущий никуда. Разве этого недостаточно, чтобы подрастерять оптимизм и вменявшиеся ему в обязанность бодрость, живость и веселость? Ан, нет! Кто это все с собой сотворил? Делать то, что он сделал, его никто не заставлял, кроме его собственного непомерно раздутого эго.
Несмотря на свою неправомерность, нехорошее чувство росло и ширилось, а кашель из легкого першения в горле превратился в грудной, постепенно спускался вниз. Он чувствовал даже физически, что у него поменялось выражение лица. Он всегда старался ненавязчиво улыбаться, встречаясь взглядом с окружающими. Это было правильно, приятно и соответствовало этикету. Улыбаться нужно надлежащим образом. Мягкая полуулыбка успокаивает людей, широкая и зубастая - как это говорил наставник? - слишком ассертивна, она пытается подавить человека, а этого допускать нельзя. Однако сегодня, когда он умывался холодной водой в туалете торгового центра и протирал кое-как шею, грудь и подмышки мокрыми бумажными полотенцами, чувствуя противные сокращения в желающем вытолкнуть из себя инфекцию горле, он даже немного испугался собственной физиономии в зеркале. Особенно в первую секунду, когда лишь боковым зрением заметил отражение и поймал на себе собственный взгляд… Холодный, злой, сосредоточенный, вперяющийся не пойми во что. Так и хотелось крикнуть: «На что уставился, урод?» Никакой улыбки на этом наводящем оторопь лице и в помине не было.
К вечеру его внутреннее состояние стало еще более причудливым. Во-первых, он почти полностью перестал ощущать голод. То есть, он знал, что голоден и что необходимо принимать меры, чтобы решить проблему. Но голод отступил на задний план перед другим чувством. Впервые он его испытал после того дня, который, как ему говорили, должен был стать одним из самых важных дней в его жизни. На самом деле день этот стал самым отвратительным из всех виденных им дней, только он старался данный факт из сознания вытеснить. А потом “важные” дни стали повторяться, и не думать не получалось. Не получалось не бояться… Впрочем, это сейчас не имеет значение. Главное, что безымянная эмоция, которая его преследовала с самого пробуждения, была точь-в-точь такая же, как тогда. Хотелось рвануть и бежать… за кем-нибудь. Чтобы настигнуть… А что потом? Вообще он довольно сильный…можно ведь… В конце концов без разрешения… Просто отнять и все… Портмоне взять и сбежать… Он ведь еще и быстрый довольно-таки. По правде сказать, никогда не держал в руках ни портмоне, ни электронные карточки… Чудовищные мысли зароились у него в голове, как стая вспугнутых с арбуза ос. Просто вот так подойти к человеку… Сделать это… В потоке сознания опять не находилось подходящего слова, либо слово само по себе было слишком страшно, чтобы произносить его даже в мыслях. Он теперь понимал, что именно этого хочет с момента, когда официально стал «полнофункциональным», как это называли. Однако, если раньше возникали смутные мгновенные вспышки неясных и жутких образов, к одиннадцати часам вечера, когда он добрел до довольно тихого района с многочисленными небольшими скверами, сероватым зданием с колоннадой и надписью Британский Музей, когда прошелся по торговым улицам и с удивлением наткнулся на освещенную неоновой вывеской фабрику по производству латексной одежды, когда втянул в себя все запахи восточных кафе, где посетители шумели на неизвестных ему языках, он точно уже знал, в чем заключалось его стремление. Он невольно провел языком по фарфоровым имплантам, которые стояли на месте удаленных два года назад клыков и до боли закусил пересохшую губу.
Джентльмена в дорогом черном пальто он заприметил издалека и немедля проникся необъяснимой решимостью сделать «это» именно с ним. Он выглядел как… достойный противник, что ли. На кой черт ему сдался «достойный противник»? Требовались карточки, которые он не знал, как активировать, но надеялся, что что-нибудь придумает… А тут уже голод забыт, и в голове одно желание – подраться. Подраться с человеком. И не с кем попало, а чтобы был осанистый самец, в котором все говорит о здоровье и силе. Ему дико хотелось отмудохать здорового, сильного и хорошо одетого человеческого самца, потому что взбурлило что-то невыносимое и злое, даже мстительное в его простуженной груди. Сегодня он ненавидел осанистых, хорошо одетых человеческих самцов той же жгучей ненавистью, что и в достопамятный «самый важный день»… И наверняка, если бы он попросил помочь, этот джентльмен также как и все предыдущие, сделал бы вид, что оглох…
