— Художественное преувеличение, конечно, — ответил Йорн, упираясь рукой в подлокотник дивана. Спина от часового сидения на табурете рядом с болящим начала затекать и ныть. — Впрочем, сорок веков назад доступный человеку универсум был существенно меньше. Поэтому «все повидать» было задачей реализуемой. Ну что, рассказать? Там и про тебя кое-что найдется.

— Как это?! – Сёрэн настолько удивился, что даже привскочил и разлепил пронзенные болью серые очи. Йорну подумалось, что следует очень тщательно подбирать слова, пока он разговаривает с этим существом. – Это же четыре тысячи лет назад…

— Не в прямом смысле, в метафорическом… в переносном, — поправил себя господин Аланд.

— Пожалуйста, расскажите!

— Парень, я тебя убаюкать хотел, а ты возбудился.

— Я… я не возбудился, сэр, — мальчик покосился на прикрывавшую его ноги хлопковую простыню. — Я вполне понимаю, что сейчас это неуместно и умею сдерживать эрекцию.

Йорн аж слегка отшатнулся. Приехали! Совершенно невпопад сказанные слова прозвучали с поразившей господина Аланда зрелой серьезностью. Вся добрая, большеглазая наивность дошкольника в мгновение ока испарилась. Господин Аланд поежился от его вежливой, холодной и полной напряжения интонации, а также от сделавшегося стальным взгляда. Вот она! Червоточина. Ниже пояса мальчик был «Все Видавшим». Резкая перемена настроения и самой манеры держаться красноречиво говорили о том, что Сёрэн привык взаимодействовать со взрослыми, серьезными, властными и требовательными дядями, которых интересовало лишь одно — какого размера член зверек способен заглотить. Мальчик интуитивно вывел рецепт, как не погибнуть и не сойти с ума, находясь под властью тех, кто, если пожелает, с кашей его съест. Выучился. Приспособился. Йорну хорошо был знаком ровный тон и сухая вежливость — только так, согласно этикету, следовало обращаться к господам. Йорн знал, что нужно совершить эмоциональное самоубийство, чтобы выжить в их блестящем обществе. Гомункул по имени Сёрэн, обитая в стерильной реторте, успел испытать и боль, и злость, и тоску, и потерю, пусть даже не умел облечь свои чувства в слова. Его намеренно не учили называть правильными именами происходящее в душе. Он не должен был знать, что она у него есть. А обучали его совсем другому. Весь его жизненный опыт был ни чем иным, как трагедией, но мальчик такую мысль не мог даже произнести вслух, потому что не знал греческого слова «трагедия».

— Сёрэн, я не про сексуальное возбуждение говорю, — устало произнес Йорн, нервически барабаня порезанными пальцами по обивке. – Спать тебе надо, а не новые грани реальности открывать. Ложись и постарайся отключить мозг, пока я рассказываю.

— Хорошо, сэр. Простите за то, что я вас не понял, — извинился мальчик и снова опустился на подушку.

…Гильгамеш, когда услышал это,

Человеку-скорпиону был послушен,

По дороге Шамаша стопы он направил.

Первое поприще уже прошел он —

Темнота густа, не видно света,

Ни вперед, ни назад нельзя ему видеть.

Второе поприще уже прошел он —

Темнота густа, не видно света,

Ни вперед, ни назад нельзя ему видеть.

Третье поприще пройдя, он вспять обратился…

С духом собрался, вперед зашагал он.

Четвертое поприще уже прошел он —

Темнота густа, не видно света,

Ни вперед, ни назад нельзя ему видеть,

Пятое поприще уже прошел он —

Темнота густа, не видно света,

Ни вперед, ни назад нельзя ему видеть.

Шестое поприще уже прошел он —

Темнота густа, не видно света,

Ни вперед, ни назад нельзя ему видеть.

Седьмое поприще пройдя — он прислушался к мраку:

Темнота густа, не видно света,

Ни вперед, ни назад нельзя ему видеть.

Восьмое поприще пройдя, — в темноту он крикнул:

Темнота густа, не видно света,

Ни вперед, ни назад нельзя ему видеть.

На девятом поприще холодок он почуял, —

Дыхание ветра его лица коснулось, —

Темнота густа, не видно света,

Ни вперед, ни назад нельзя ему видеть,

На десятом поприще стал выход близок, —

Но, как десять поприщ, поприще это.

На одиннадцатом поприще пред рассветом брезжит,

На двенадцатом поприще свет появился,

Поспешил он…

Йорн замолчал, заметив, что Сёрэн уснул. Не выдержало дитя, хоть и смотрело на господина, свернувшись калачиком под простыней, своими красивейшими, чистыми, как горное небо, глазами не менее полутора часов. Каждое слово ловил мальчик. Гордый царь, и посланный ему в испытание дикий человек, храмовая проститутка-педагог и убитое ради одной лишь славы чудище Хумбаба, война с небесным быком и лесоповал в священном кедровнике – древний экшн вызывал у мальчика такой восторг, которого Йорн не видывал ни у одного зрителя в кинотеатре дополненной реальности. А когда Энкиду умер, и Гильгамеш бархатным голосом господина Аланда оплакал своего любезнейшего друга-монстра, что-то даже сделалось с Сёрэном. Его бледное лицо стало совсем бескровным, он закусил губу, сжал кулаки и отвел взгляд от господина, словно тот его пребольно ранил. Йорн чертыхнулся про себя, видя, что каждая строка погребального гимна для мальчика – как удар плетью. Зачем только он решил декламировать птенцу «Гильгамеша»? То ли забыл совсем, что стародавняя повесть затрагивает чувствительнейшие струны души, забыл, что значит впервые столкнуться с погибелью другого и расстаться с иллюзией собственного бессмертия. То ли недооценил у своей генетической копии способность осмыслить глубинные послания шумерского эпоса. И за первую, и за вторую ошибку Йорну стало совестно. Но Сёрэн явно оживился, когда у героя появилась надежда спуститься в царство мертвых и отыскать там названного брата. Разделив эту надежду с Гильгамешем, он и уснул. И ведь мальчик попросит досказать, когда проснется, а Йорн будет вынужден его снова расстроить: никто оттуда не возвращается, а бессмертия не дано человеку. Лишь слава в веках. Или, разве что, вот такое бессмертие – отключившееся у Йорна на диване в гостиной.

Йорн удостоверился с помощью прибора в том, что жар у парня спал, после чего неслышно встал с табурета и отправился в сад курить. По небу уже акварельной лессировкой распространялось розовое зарево восхода.

========== Катарсис ==========

— Ну что? Какие у тебя мысли?

Лизбет внимательно смотрела в глаза своему чудовищу. Йорн пил чай с лимоном, одновременно курил третью за завтрак сигарету, и даже на его обсидиановом лице ясно проявлялись признаки недостатка сна.

— Про отца-основателя экзистенциальной философии-то? — уточнил тот сквозь зубы, зажимая левым клыком сигарету, и покосился на аквариумную панель. Инфернальный мальчик в гостиной еще не подавал признаков активности. — Честно признаться, я спал два часа, у меня башка не варит. Ночью добился-таки аудиенции у Аль-Хорезми, à propos. Проблемы у него с зашифрованной линией были.

— Слава богу, появился! — с облегчением всплеснула Лиз. — Что он?

— Угадай, почему пацана не спалили? — Йорн выдохнул дым в сторону, и положил ногу на ногу, откинулся на спинку — стулья на кухне были все разные, как в пабе. Под стулом господина Аланда лежал господин Майерс и поводил мохнатыми бровями, прислушиваясь к разговору. — По записям Хорезми, система наблюдения запеленговала нашего вольпертингера аж 46 раз, но распознавала не только как зверька Джека Бейли, но и как Йорна Аланда, отчего дальнейшая обработка данных немедленно купировалась. Хорошо, что в метро пацан не полез. Иначе и нескольких часов на вольном выпасе не прогулял бы. Я попросил Хорезми открыть полицаям доступ к некоторым эпизодам на прошлой неделе. Пускай думают, что это глюк в системе распознавания, а то, как бы не закралось подозрение к какому-нибудь не в меру наблюдательному спецу, что пылесосят базу.

— А то, что он исчез с радаров шесть дней назад, ни на какие подозрения не может навести?