…И солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь… И небо скрылось, свившись как свиток… И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику…
Позже Йорн слышал голос Сэма. Тот жаловался, что Йорн не помыл посуду. Что Йорн опять громогласно пел в ванной. Что Йорн украл у Сэма жизнь. Йорну нечего было на это возразить, он мог только пойти и помыть посуду в сей же момент. Но Сэм требовал обратно свое детство. Йорн не мог вспомнить, куда он подевал Сэмово детство, а тот не переставал настаивать. Сэм плакал, говорил, что у него депрессия, что его выгнали из университета, что отец его презирает, и что ему срочно нужны деньги. А Йорн хорошо устроился. У него и наследство от предков в банке лежало, и приемные его холили, как родного. Несправедливо это все было. Йорн был готов согласиться, что это все несправедливо, только денег он с собой взял едва-едва, чтобы хватило на три месяца похода — в Бутане как в старые времена ходили наличные. Финансами он не слишком дорожил, на лютню от Le Luth Dorè уже заработал и вполне мог помочь Сэму, коли уж так сложилось. Сэму нужно было лишь немного потерпеть, покуда Йорн не вернется домой. Однако Сэму требовалось сейчас! Он по-змеиному прищуривался на Йорна и говорил с издевкой: «А может, в цирк тебя продать?» И смеялся еще эдаким гаденьким смешком, который у него недавно появился, как он перешел на синтетику. Йорн заставлял себя смеяться вместе с ним.
… От этих трех язв, от огня, дыма и серы, выходящих изо рта их, умерла третья часть людей…
Тьма египетская. По мере того, как делирий ужесточался, образы, встававшие перед глазами Йорна, становились все бессвязнее и мрачнее. Ему казалось, что с него сдирают кожу. Боль ему не чудилась, наоборот, его нервные окончания будто онемели, и чувствовал он только давление инструмента, который проникал в разрезы, захватывал края тканей и снимал лоскуты аккуратно, но неумолимо. Оказать сопротивления он не мог, ибо тот, кто творил над ним беззаконье был огромен и силен. Йорн глядел на себя со стороны. Лишь понимал фатальную свою уязвимость, беспомощность, и следил невидящими глазами за призраком смерти, то приближающимся, то отступающим. Он бы не смог ни самому себе, ни кому-либо другому объяснить, что испытывал, ибо воспринимал происходившее без посредничества языка, руководящего мыслью. Через Йорнову нервную систему, как по широкополосной магистрали, лился поток информации из разных источников, он видел и не видел, слышал и не слышал события, казавшиеся далеким воспоминанием, похороненным в досознательных отделах мозга. Его мысли не были прочерчены вдоль линий человеческих языковых структур. Могло ли его горячечное видение быть достоверной памятью о самой первой каре, настигшей химеру вскоре после ее беззаконного рождения?
Йорн замутненно видел бамбуковый лес за широким окном и мать — биологическую, ту, которая выносила и родила искусственно подсаженного гибрида. На ее груди он прятался от Него – отца. Прятался от его пристального взгляда, скальпельной мысли, острого слова. Йорн всегда ощущал, что отец чего-то желает, но так и не разобрался, чего именно. Казалось, он с напряжением следит за каждым движением Йорна, требует от него разгадки, чтобы Йорн открыл какую-то тайну — тайну столь всеохватную, что она способна снять покровы со всех остальных вселенских загадок. «Кто ты?» — вопрошал каждый взгляд и жест отца. Но Йорн ничего ему не открыл. Может быть, поэтому отец решил уйти из жизни? Раскаялся? Ошибся? Потратил всего себя на пустышку и не перенес разочарования? Йорн уже никогда не узнает, зачем его отец, не имевший никакой связи с областью генно-восстановительной палеоантропологии, рискуя карьерой и свободой, похитил ракшаса с восемью процентами своих генов… Джон иногда отмечал, что у Йорна проскальзывает во взгляде нечто от Родерика Аланда…
Потом наступило забытие. Йорн то тонул в цистерне с нефтью, то его засыпало раскаленным песком. То летал он по палатке, причем поднимался ввысь метров на двадцать, держась за пуповину, прикрепленную к спальному мешку, то еще какою-то невообразимой несуразицей коптил его горячечный мозг. Иногда он думал, что наконец-то умирает, и не испытывал по этому поводу никакого сожаления или страха. Джон и Элис расстроятся, конечно. Брайан, возможно, тоже. Но тут уж Йорн ничем не мог им помочь. Планов на будущее ему было не жаль, не жаль было и того, что он не успел увидеть. Он все равно испытал довольно много, и довольно многое понял. В конце концов, уже неплохо, что он БЫЛ, вопреки законам эволюционного отбора. Смерть для ракшаса не ощущалась как выдающееся событие. В отличие от человека, Йорн себя не видел в центре вселенной, трагически гибнущей вместе с ним. Умирающему человеку жалко не столько себя самого, сколько мирка, который копошится в его голове и кажется единственным прибежищем всего сущего. Человеку трудно понять, что мир продолжит существовать и без него. Когда умирает Homo Rapax, он просто перестает воспринимать действительность…
Но через четыре дня сознание снова начало к Йорну возвращаться. Проснувшись тихим солнечным утром, он обнаружил, что зажигал газовую горелку, как-то обогревался и наполнял пластиковые бутылки горячей водой вместо грелок — бутылки все искривились и оплавились. Йорн даже пил чай и съел подсоленные сухари. В гудящей голове трепыхались лоскуты воспоминаний, словно буддийские молитвенные флажки. Очевидно, пока его неокортекс занимался археологией внутренних конфликтов, рептилий мозг взял на себя управление и подстегивал ракшаса к выживанию, спасая тем самым подселенца-человека. Снаружи во время бури, длившейся больше суток, насыпало снега, который обеспечил дополнительную изоляцию от ветра для переносной пещеры ракшаса. На подкашивающихся ногах Йорн выходил ненадолго из палатки, стоял, опершись на валун, оглядывал поседевшую долину, после чего снова заползал в логово.
Еще три дня Йорн чувствовал себя не в силах собраться, взвалить на спину тридцатикилограммовый рюкзак со снаряжением и доползти до деревни. На восьмой день, когда есть стало вовсе нечего, он, наконец, свернул лагерь и отправился искать прибежища у людей. Пока брел больше двух часов под горным солнцем, ласково гревшим смоляной затылок, Йорн раздумывал о том, что его предок, будучи больным и обессиленным, поступал ровно так же: он шел к человеческому поселению. Рапакс прокрадывался под покровом сумерек к хижинам первобытных охотников с целью подыскать жертву, свернуть спящему шею, утащить прочь в скалы и там сожрать. Человек – легкая добыча, главное, отбить его от стада. Вот интересно, окажись Йорн в бедственном положении, смог бы он съесть американского туриста? Шеи-то Йорн людям сворачивал на раз. Впрочем, лихорадящему мальчику с клеймом заводчика на заднице ни про особенности психики Homo Rapax, ни о нынешнем нишевом бизнесе господина Аланда, знать было ни к чему.
— Сэр, а вы не могли бы рассказать, что такое «рапакс»? — прояснившийся внезапно голос больного вывел Йорна из минутной задумчивости.
— Отпускает тебя, Сёрэн? — не отвечая на вопрос, заметил господин Аланд и прикоснулся к его лбу. – Точно, на градус, как минимум, температура снизилась. Полагаю, что сейчас не стоит углубляться в космогонические вопросы, а то ты еще не заснешь. Я тоже, — и неожиданно прибавил: — Сказку хочешь?
— А что такое «сказка»? – Йорн закатил глаза. – «История», вы имеете в виду?
— Да. «Поэма о все видавшем», ей четыре тысячи лет. Может быть, последние рапаксы еще не вымерли, когда люди начали ее сочинять. Кто знает…
— «О все видавшем»? — эхом отозвался Сёрэн. — А такое возможно? — в его словах прозвучало нечто вроде азарта, словно мальчик давно мечтал «все повидать», но ему вдалбливали, что подобная амбиция не для его умишка.
