Живёт и работает в Москве.
За рюмкой чая
Юр, спой любимую!..
Человек живёт и умирает. Это несомненно. И простачок умирает, и гений. И даже я умру. Умру обязательно.
Андрей Вознесенский говорил: «Я, наверное, не умру. Мне кажется, у меня иное предназначение». Нет – умер голубчик! И Беллу Ахатовну за собой поманил. «Да, – подумала Белла, хороня Андрея, – если уж Андрюша обманулся и помер, значит и мне пора. Так тому и быть».
Не нравится мне всё это. Плохо, когда человек возвышенный умирает! С одной стороны, смерть есть безусловное торжество диалектики. Но с другой…
Откуда это щемящее чувство обиды? Почему время так безжалостно? Ведь если Бог наделил дарами избранных (будто светильники возжёг в гулких лабиринтах человеческого общежития!), с какой стати время самовольно, как околоточный сторож, ходит от светильника к светильнику, колотушкой фитилёчки мертвит да приговаривает: «Неча тут свои порядки устанавливать. Сказано: день закончился!»
Гумилёв, Николай Степанович,
Замечательный русский поэт,
Был расстрелян под некой Бернгардовкой
Тридцати пяти от роду лет…
Гумилёв расстался с Ахматовой. Как? Что они говорили друг другу? Уж наверное не «сволочь ты последняя!». Два гения, две звезды, упавшие с неба в житейское море. Быть может, в минуту размолвки Анна Андреевна выронила из рук горшочек со сметаной. Он упал и разбился, а сметана растеклась по половицам и через щели закапала в подпол. «Это мои слёзы», – тихо шепнула Ахматова. А Гумилёв ответил ей раздражённо: «Нет, Анна, это белое пятно – наш с тобою чистый лист, на котором каждый отныне пишет свою собственную судьбу. Прощайте, Анна!»
Да-да, вы правы, всё было совсем не так. А как?..
Марина Цветаева – соцветие жизни и смерти.
– Так не бывает!
– А вы поверьте. Слышите?
Марина
из Елабуги-ямы
выводит ритмические румяны…
Милая Марина! Что вы нашёптывали себе в горькие часы человеческого безразличия? Вас бросили все. Пастернак, как дряхлеющий налим, испуганно забился в житейскую тину, на шестерых накрыл стол красавчик Тарковский…
Наступило новое, безжалостное и несправедливое время. Вы не могли писать, пальцы не слушались, глаза замирали, не отличая предметы друг от друга… Только ангел мог слышать ваши стоны. Посидеть бы рядком с ангелочком-то да порасспрашивать крылатика, только где ж теперича его сыщешь?
– Нет смысла, – кто-то возразит мне, – писатель не услышит ангела, а читатель вряд ли поверит писателю – правда редко кажется нам правдивой.
– Да, – отвечу я, – непросто клёкот из мёртвой ласточки выплести…
Пой, Визбор, пой! Нектар простого слова
Отцеживай в роскошный звукоряд
И медосбор дорожных разговоров
Пой по ночам, пока костры горят!..
…Крутится пластинка, толпятся «непоседы-электрончики» у репродуктора и хором поют про визборовские посиделки. Это, конечно, хорошо, да только с ним живым посидеть хочется! Вместе попеть и спиртик попить! А потом развернуться к костру настывшей спиной и, жмурясь над кружкой с янтарным кипяточком, шепнуть от сердца:
– Юр, спой любимую!
Прав Дарвин или не прав?
Стемнело. Я дописал текст, захлопнул компьютер и спустился на первый этаж. На часах, «разинув рот», застыла половина двенадцатого ночи. «Эх ты! – подумал я, оглядываясь на входную дверь. – Третий час собака скребётся в дом, а тебе и дела нет…»
Поясню: кормление и выгул питомца – моя ежедневная почётная привилегия. Жена снисходительно относится к нашему общему дворовому любимцу. Однако, как только речь заходит о коллегиальном участии в «собачьих тяготах», в ответ я слышу всякий раз: «Не женское это дело!»
Я вышел на крыльцо, секунд десять полюбовался выражением собачьей преданности и повёл пса на прогулку. Тотчас за калиткой Маркес (так мы его назвали) уткнул нос в прелую листву и принялся вынюхивать историю нашего деревенского околотка, перебегая с места на место по прикровенным ароматным дорожкам.
Не желая отслеживать собачьи причуды, я запрокинул голову и стал глядеть в небо. Звёздная полусфера походила на огромную кулису древних средиземноморских росписей. Отыскав Большую медведицу, я определил по направлению крайних звёзд ковша хозяйку галактического кружения – Полярную красавицу.
«Как велик и прекрасен мир, несмотря на наше очевидное общечеловеческое ничтожество!» – подумалось мне в ту минуту.
И всё бы хорошо, но моим астрономическим наблюдениям постоянно мешал какой-то посторонний предмет. Он засвечивал небесную картинку и создавал, как говорят, оптические помехи. Я старался не замечать «досадного влияния извне», но, повинуясь светопритяжению, не выдержал и повернул голову в сторону льющегося света.
То, что я увидел, потрясло меня до глубины души: огромный искрящийся совершенно белый диск висел в ночном небе! Так сверкал бы и царствовал «Чёрный квадрат» Малевича в пространстве белоснежного выставочного зала. Забыв о том, что наступила ночь, я чуть не крикнул на всю улицу:
– Мой Бог, это же луна!
Это действительно была луна. Как водопад, струящийся из десницы самого Бога, она рассыпала округ себя изумрудную лучистую массу, побуждая земное поместье к торжественной галактической бессоннице!
Вновь, будто днём, рождались тени. Их багрово-фиолетовые глубины проявляли то тут, то там причудливые абрисы предметов.
«Какая красота!..» – подумал я, натягивая поводок.
Маркес оглянулся. Он был явно удивлён моим странным поведением на прогулке. Как можно разглядывать что-то там наверху, когда на земле, прямо под ногами, столько интересного!
И тогда я ещё раз подумал: «Если старик Дарвин был прав, пёс наверняка заметил в небе хотя бы одну звезду. Однако, – я посмотрел в преданные глаза моего ушастого друга, – нынешняя прогулка ещё раз доказывает: что-то не так в этой странной теории естественной эволюции…»
Путевая заметка московского идальго
Комфортабельная электричка выпорхнула из городских зарослей Мадрида и на скорости двести с лишним километров в час нырнула, как угорь, в тину бесконечных испанских степей.
К слову, в Испании нет понятия «бросовая земля». Все земли страны, даже самые, казалось, безжизненные каменистые плоскогорья, разбиты на строгие прямоугольники и распаханы селянами.
Электричка мерно буравила испанскую ойкумену. Я откинулся на спинку пассажирского кресла и стал с интересом разглядывать в окно вереницу огромных загадочных ветряков, этакую фантастическую мегапоросль неземной цивилизации.
Пригубив купленный в Мадриде не самый плохой французский коньяк, я вскоре почувствовал, как подо мной сокращаются изношенные спинные мускулы верного Росинанта, а сзади и почему-то спиной ко мне покачивается на ослике милейший Санчо Панса. Я повернул голову и снисходительно улыбнулся, глядя, как Санчо старательно кутал голову в дорожную шаль в надежде хоть как-то отгородиться от всепроникающего полуденного солнца.
«О солнце, свет очей моих, отчего ты так безжалостно к своим верным идальго и их благонамеренным подданным!» – воскликнул во мне голосом великого Сервантеса утомлённый глашатай справедливости.
