– Это был знак? – Спросила Элизабет, Лино. – Балка…

– Изменить свою жизнь? – Кивнул он. – Да! Пусть даже так… некрасиво.

Она смутилась, задумалась.

– А могла эта балка не значить ничего?

– Могла…

Он улыбнулся её зелёным глазам.

– И не значила. Но иногда… не можешь сделать первый шаг!

– И ты не мог?

– А ты могла… тогда в Блэк Оак?!

Элизабет смущённо заулыбалась.

– Не могла, Лино!

Ямочки на его щеках.

– И я не мог!

Ей захотелось сказать Лино:

– Флиткрафт мудак, но не ничтожество!

Он внимательно посмотрел на неё.

– Почему, Элизабет?

– Ничтожество – это человек, который…

– Не меняет ничего? – Подсказал Лино, Элизабет. – Хочет, но не меняет.

Она больно посмотрела на него.

– Ты тоже не менял, да!?

– Я не мог выбрать…

Он тоскливо улыбнулся.

– Я мудак, да!?

– Нет, счастье моё, ты – отец…

Элизабет посмотрела на Лино очень ласково.

– Ты сделал правильный выбор!

Лино курил сигару в своём кабинете и слушал Richard – «Tight»16.

Ему было неспокойно.

Поняла ли она его, Элизабет?

Поняла ли она, что он был не свободен?

Он понял; она сама себе не принадлежала!

Он это понял!

Лино вспомнил «Он никогда не жалел о содеянном, поскольку считал своё поведение оправданным».

«Он приспособился к тому, что балки падают, а когда они падать перестали, он приспособился и к тому, что они больше не падают».

Он подумал, – Я тоже «приспособился»?

Ради Рика?

Или ради себя?

Лино «отпил» от сигары «Gurkha».

Он встал, – вдруг, встал, и пошёл к своей любви. В голове гремело; прости меня, я думал, что себя можно сломать, а оказалось, что себя не сломаешь!

Элизабет готовила ужин, когда Лино пришёл и обнял её.

– Прости меня, девочка моя!

Он прижался к ней, вздохнул, и она вспомнила «По его словам, он любил свою семью, как все любят, но, во-первых, он оставлял её обеспеченной, а во-вторых, он любит домочадцев не настолько, чтобы разлука с ними была для него мучительной».

Элизабет стало больно.

– Я не понимал; когда приспосабливаешься, будь готов: однажды тебе станет стыдно!

Лино крепко обнял её.

– И мне стыдно – перед тобой!

– Я тебя не осуждаю! – Сказала ему, она.

– Осуди, скажи, что думаешь, накричи, дай пощёчину!

Элизабет удивилась, отстранилась, повернулась к нему.

– «Осудить»? «Накричать»? «Дать пощёчину»?..

Она посмотрела на него очень ласково.

– Я никогда не крутила яйца моим мужчинам, и не собираюсь начинать!

Странно он посмотрел на неё, Анджолино…

– Я влюблён в тебя, Элизабет, я влюблён в твою силу духа!

Он ласково взял её лицо в свои руки, заглянул ей в глаза.

– Если бы ты знала, как ты мне нравишься!

– То, что? – Улыбнулась Элизабет.

Ямочки на его щеках.

Лино сделал вид, что задумался.

А потом серьёзно сказал:

– Ты бы поняла; это ты спасла меня от одиночества, а не я, тебя!

Он вдруг добавил:

– Помнишь, как Хулио поёт;

«Тебя есть, кому любить

А у меня есть только ты»17?

Это, правда; у меня нет никого, кроме тебя, и никогда не было!

Элизабет вспомнила «Однажды человек по фамилии Флиткрафт ушёл на обед из своей маклерской конторы в Такоме и более туда не возвращался. Не пришел он, и играть в гольф в четыре часа дня, куда сам же пригласил знакомого за полчаса до своего ухода на обед. Жена и дети больше никогда его не видели…».

Она поняла, почему он предал «жену и детей».

Не почувствовал родство.

– Мне понравились слова; «Понимание свободы имеет несколько смыслов… Первый – … свобода воли, выражающаяся во внутреннем самоопределении личности перед лицом выбора прежде всего между добром и злом… Над этой свободой человека не властен никто: ни другой человек, ни общество, ни законы, ни какая угодно власть, ни демоны, ни ангелы, ни Сам Бог… Второе измерение свободы – свобода духовная. Она, в отличие от внешней свободы, означает власть человека над своим эгоизмом, своими страстями, греховными чувствами, желаниями – над самим собой… Христианство… в принципе отрицает возможность существования какой-то абсолютной свободы… в человеке»18… Я поняла тебя; ты хотел быть свободным!

– Капабланка рассказывал, – Хосе Рауль Капабланка, шахматист… «Однажды я участвовал в турнире в Германии, когда ко мне подошел мужчина. Решив, что ему нужен всего лишь автограф, я потянулся за ручкой, но тут мужчина сделал поразительное заявление: «Я решил шахматы!». Я стал благоразумно отступать, на случай, если мужчина был столь же опасен, сколь и безумен, но он продолжил: «Спорим на пятьдесят марок, что если вы пойдете со мной в мой гостиничный номер, я смогу это доказать». Что же, пятьдесят марок есть пятьдесят марок, так что я решил быть снисходительным, и проводил мужчину к его номеру.

Оказавшись в номере, он уселся за шахматную доску. «Я всё понял; белые ставят мат на 12 ходу независимо ни от чего». Я играл черными возможно чересчур осторожно, но обнаружил, к своему ужасу, что белые фигуры координируются как–то странно, и что я получу мат на 12 ходу!

Я попробовал снова, разыграв на этот раз совершенно иной дебют, из которого в принципе невозможно было попасть в такое положение, но после серии очень странно выглядящих ходов, я снова обнаружил своего короля окруженным, и мат должен был прийтись на 12 ход. Я попросил мужчину подождать, а сам сбегал вниз и позвал Эммануэля Ласкера, который был чемпионом мира до меня.

Он был настроен крайне скептично, но согласился хотя бы прийти и сыграть. По пути мы наткнулись на Алёхина, который был текущим чемпионом мира, и вот все трое мы вернулись в тот номер.

Ласкер не рисковал, но играл настолько осторожно, насколько это вообще возможно, и, тем не менее, после причудливой, бессмысленно выглядящей серии маневров, обнаружил себя зажатым в матовой сети, из которой не было выхода. Алёхин тоже попробовал, но опять же не преуспел.

Это был какой-то кошмар! Вот они мы, лучшие игроки в мире, люди, посвятившие все свои жизни игре, и вот теперь всё кончено! Турниры, состязания, всё – шахматы решены, белые побеждают…

Тут один из друзей Капабланки вмешивается, со словами: «Погодите минутку, я никогда ни о чём таком не слышал! И что случилось дальше?».

– Как что, мы его убили, конечно!».

Они улыбнулись друг другу, Лино и Элизабет.

– Я хотел его убить, «конечно» – «свой тёмный дух», как Каин; «Я был зачат в дни первых слёз о рае,/ Когда отец ещё скорбел о нём,/ А мать была ещё под властью змия./ Я сын греха; я не стремился к жизни,/ Не сам создал свой тёмный дух»…

Они курили сигару с ароматом рома, её звали «Gurkha», эту сигару.

– Знаешь… как это, Бог и Дьявол в человеке? Тоска! Тоска из-за «не вечности радостей земных»…

Элизабет поняла Лино, улыбнулась.

– «Спиноза19 любил латинское выражение «sub specie aeternitatis», что означает «с точки зрения вечности». Он говорил, что ежедневные проблемы кажутся не такими страшными, если взглянуть на них с точки зрения вечности»20…

Она усмехнулась.

– Я читаю Агамбена, – Джорджо Агамбена; «Некий арабист Массиньон, который ещё в молодости, живя в мусульманской стране, обратился в католицизм, основал сообщество, которое он назвал арабским термином, означающим замещение, – «Бадалья». Члены этого сообщества давали обет жить, замещая собой любого, то есть быть христианами, занимая место другого. Это замещение можно понимать двояко. Так, в падении или в грехе другого можно видеть лишь возможность собственного спасения: если исходить из некоей абстрактной и малоубедительной экономики возмещения, гибель всегда уравновешивается избранием, падение – вознесением. (Если следовать этой логике, то проект «Бадалья» оказывается всего лишь неким запоздалым искуплением вины Массиньона перед его гомосексуальным другом, покончившим с собой в казармах Валенсии, – друга, от которого Массиньон вынужден был отдалиться в момент принятия католицизма). Но феномен «Бадальи» допускает и совсем иную интерпретацию. Согласно замыслу Массиньона, заменить кого-то на самом деле не означает восполнить некий его недостаток или исправить его ошибки, но это означает целиком перенестись в другого – такого, каким он и является, для того, чтобы саму его душу, само его существование или имение-места открыть для Христа»21… Забавно, да? Куда приводит вина…