Сплюнуть бы да высморкаться, чтобы изгнать хотя бы часть духов, да руки заняты.

Придется дышать реже и более поверхностно.

Придется отнять правую руку от правой створки лифта – вот что! и высморкаться.

Да и, вообще, не мешало бы сменить положение всего тела, стоять в распятии крайне утомительно.

И тело развернуть – к подъезду передом, в лифт задом.

Главное, при развороте не забывать удерживать кнопку "стоп", чтобы…

Однако не стоит давать мыслям шанс пробраться в материальный мир! одни уже пробрались.

На сей раз обошлось. Разворот прошел без сучка без задоринки.

Какой же, право, глупый поступок прошел без сучка без задоринки! – развернуть тело! Естественно вместе с телом развернулось и лицо. А вместе с лицом развернулась и личность. И – прощай анонимность!

Но вечно хранить анонимность все равно не получится. Непременно явится тот, кто анонимность обналичит – обналичит и пойдет с обналиченной анонимностью личность разбазаривать.

Не допустить разбазаривания! Повернуться в лифт передом, к подъезду задом!

Чувствую себя избушкой на курьих ножках.

Не по собственному хотению избушка крутится, ей-богу, не по собственному.

По чертову велению она крутится – вот что!

Забрался черт в избушку и верховодит ею, по крайней мере правым ее крылом точно – никак не может крыло место себе найти: то за створку схватится, то в карман сунется, то из кармана на переносицу вскочит, то на макушку взберется и трет ее, трет.

Хоть караул кричи.

Не хватало еще шабаш озвучить! идет себе немым кадром и пусть идет.

Благо, без зрителя.

Был без зрителя.

На этажах очнулись двери: застонали, заскрипели, завизжали.

Почти разом хлопнули.

Почти разом затормошилась кнопка лифта.

Лифт не подает признаков жизни.

Зато жизнь подает признаки со всех сторон, топоча, цокоча, клекоча, неровен час, птицы с потолка сорвутся, обезьяны из стен полезут. Но это Джуманджи, чистой воды Джуманджи!

Кое-где призывается блудница.

И с моего языка сошел жалкий призыв жалкой блудницы – неполноценный, кастрированный, прилипший на букве "л" обратно к нёбу, где язык беспечно себе почивал, нимало не тревожась о вымирающем навыке речи.

Лишь бы был жив навык мысли.

Впрочем… за него не стоит беспокоиться, он в любой клоаке место себе сыщет, да еще такую клоачную деятельность развернет, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Контрольный удар по кнопкам.

Контрольное мгновение тишины.

И – мир хлынул будничной стремниной.

Часть стремнины отмерена мне – та, что надо мной.

Делать ноги, и немедленно!

Поздно.

Стремнина предо мною.

Взирает. Внимает.

Взираю, внимаю и я.

Однако, что я делаю к стремнине передом? Когда тело успело развернуться? Или оно не разворачивалось?

Закрутилась избушка, завертелась, перед с задом перепутала.

Нет, вниз я не еду.

Кажется, глаза ясно выразили мысль, хоть и бегло, и не совсем в цель – немного в сторону и вниз, зато за глазами мысль договорило тело – лифт никуда не едет.

Должно было договорить.

И вы тоже!

Теперь договорило. Теперь между нами нет совершенно никакого недопонимания – мое тело понятно преградило стремнине путь в лифт, стремнина понятливо отступила. Правда, с цыканьем, фырканьем, рыканьем. Но это не имеет ни малейшего значения, ни малейшего значения, когда стремнина ретировалась.

Ретировалась бы она окончательно и бесповоротно. Но нет, вечером явится – явится и потребует расплаты, и окончательное и бесповоротное станет конечным и поворотным пунктом в моей жизни, после которого анонимное мое существование свое существование заканчивает.

Да оно уже прекратило свое существование! Как только стремнина узрела меня в лифте, существование мое тотчас же потеряло свою анонимность, приобретя взамен анонимности ассоциацию – отныне я и лифт суть одно и тоже – как жук в янтаре, по крайней мере для освидетельствовавшей меня в лифте стремнины точно.

Бежать, и немедленно!

Да куда, право, жуку из янтаря деться?

Но что это?

Еще стремнина?

Она! она самая! – бежит, летит, несется, только пыль коромыслом стоит.

Подбежала, бросила остроту…

Дурачок внутри меня оробел, сконфузился, приняв форму моченого яблока, но тут же выправился, решив отплатить шутнику его же монетой. Он и рот открыл, и язык от нёба отодрал. Сопит, пыхтит, пыжится. Пытается помочь остроте губами, но строптивая острота помощь отвергает. Дурачок краснеет, пожимает плечами, смущенно улыбается и снова принимает форму моченого яблока.

… и поминай как звали.

Надеюсь, никто из нас поминать друг друга не будет.

Эта, может, и не будет, а вот та, что за соседской дверью зачинается, кряхтя, бурча, ворча, та будет, непременно будет, та случая помянуть кого-нибудь не упустит, особенно меня, уж больно претит ей моя личность.

Очки бы да шляпу, чтобы личность сокрыть.

Да какие, право, очки со шляпой могут сокрыть личность! когда помимо скрываемой ими верхней части головы со лбом, глазами, волосами имеется еще нижняя часть с носом, щеками, губами и прочими френологическими причиндалами, по которым личность определяется не хуже, чем по пресловутым зеркалам души, до которых редкий взгляд добирается, застревая на подбородке или кадыке. Вдобавок к лицевой лепнине имеется еще лепнина телесная со всеми ее членами и манерой члены держать. Правда, на последнее мало кто обращает внимание. Но не сосед! он обращает, еще как обращает! даже с вниманием перебарщивает, не знаешь, куда от внимания деться, за какими очками спрятаться. Да и не спрячешься! Супротив соседской зоркости очки со шляпой все равно что башмак на костыле капитана Сильвера.

Здесь нужно средство пограндиознее, охватывающее по меньшей мере половину тела.

Зонт!

О! зонт был бы весьма кстати!

Но нет зонта.

И очков со шляпой нет.

Досадное упущение.

Непозволительное упущение! Выходить из дому без средств маскировки! Верх безрассудства!

Впрочем, рассудок сегодня умом не блещет.

Встряхнуть бы его, как следует; надавать бы пощечин. Но как? Шельмеца никто не видел.

Зато следы его видны повсюду, по крайней мере встречаются, и гораздо чаще и гораздо убедительнее следов снежного человека.

Стало быть, существует!

Не снежный человек! рассудок!

Стало быть, ему можно передать записку:

Отныне и вовеки веков зонт – неотъемлемая часть моего уличного обмундирования; аминь.

И очки со шляпой.

И плащ.

И парик.

Остановиться! сей же миг остановиться! покуда в рюкзаке не очутился весь погодно-маскарадный инвентарь.

Лучше бы он очутился! ей-богу, лучше!

Но нет инвентаря, и неизвестно, когда он в рюкзаке появится, когда записка дойдет до рассудка, и дойдет ли.

Придется снова поворачиваться.

Ни в коем разе! Повернусь к соседу спиной…

Да что он, право, с моей спиной сделает? Не нож же в нее воткнет?

Нож, может, и не воткнет, а вот развернуть развернет – развернет и в лицо выскажется.

Ладно, если словами выскажется, а то ведь…

Однако не стоит давать мыслям шанс пробраться в материальный мир!

Что-то больно много мыслей сегодня в материальный мир рвется. Мессия у них там что ли выискался? за пределы ума тащит.

Кто бы и меня вытащил.

Не за пределы ума! за пределы лифта!

Не хватало еще, чтобы сторонние силы меня из лифта вытаскивали! чего доброго, вперед ногами вытащат.

Типун мне на язык! большой жирный типун! может, хоть он удержит мысль от блуда.

Да какой, право, типун может удержать мысль от блуда, когда блудить ее прямое назначение! с которым мысль прекрасно справляется, в отличие от ног, чье прямое назначение – унести меня отсюда подобру-поздорову, и которым ноги самым наглым образом пренебрегают.

Щелкнул замок…

Похоже, не зря пренебрегают.