I

Всего один день – один день в офисе, и снова домой.

Должно быть, то же самое думает эмбрион перед выходом в свет: "всего одна жизнь, и снова в небытие"; а его гонят обратно в бытие отрабатывать какие-то грехи.

Но, кажется, профессиональных грехов у меня нет, во всяком случае память говорит, что их нет; огрехи были, но они давным-давно исправлены, а грехов не было, стало быть, бояться мне нечего – возвращение в офисное бытие мне не грозит.

А один день можно и потерпеть, тем более направлен он целиком и полностью на обустройство рабочего пространства в новом здании.

Главное, чтобы пространство не обустроилось в жизнь; чтобы один день не превратился в один день Ивана Денисовича.

Впрочем, для отвращения сей пагубы приложены все усилия, задействованы все средства.

Во-первых, вчерашний благополучный день со всем своим благополучием переведен в день сегодняшний, по крайней мере в моем сознании, ткань которого осталась целой и невредимой, не подвергнутой кроению ночи, после которой просыпаешься точно после операции, не зная из чего нынче состоишь.

Во-вторых, все мысли загнаны в одно место – совершенно плоское и совершенно замкнутое, где каждая мысль на виду, и совершенно изолированное от материального мира, в который мысли в силу цыганской своей сущности будут норовить пробраться, особенно неблагонадежные мысли, уж больно охочи они до разного рода материй.

В-третьих, тело мое и сознание помещены под купол, призванный отражать всевозможные казусы и случайности.

Никаких казусов! Никаких случайностей! Дом – офис – дом. От точки к точке по прямой.

Главное, не допустить искривления прямой, концы которой будут под действием циклической силы неумолимо друг к другу притягиваться, стремясь образовать круг – основу всего сущего на земле – чему будут рьяно способствовать сей основы рьяные приверженцы, апологеты цикличности, получающие особое, терапевтическое удовольствие от созерцания белок в колесе.

Не допустить колеса! Не допустить беличье существование!

В конце концов, можно и когти выпустить и зубы выставить! В конце концов, профессиональной ценности во мне достаточно, чтобы оказывать сопротивление.

Главное, во время сопротивления не расползтись по швам.

Впрочем, во избежание оного недоразумения самый обтягивающий наряд и выбран, хоть и неудобно в нем до жути.

Зато тело держит великолепно! а вместе с телом и дух.

Полагаю, что держит.

По крайней мере раньше держал.

Хороша, однако, подготовка к ответственному дню!

Подготовка, может, и не безупречна, зато защитные средства подобраны изумительно. Наряд пришелся впору. Чем не действие средств? Самое что ни на есть действие самого что ни на есть средства – купола, безукоризненно отразившего намечавшийся казус. Правда, пришлось заменить носки, но это сущий пустяк в сравнении с тем, что могло бы быть и что благополучно осталось в альтернативной реальности.

Эгида добротная, ничего не скажешь. Под такой эгидой нестрашно и во внешний мир выходить.

Тронулись, господа присяжные заседатели!

Газ, вода перекрыты. Окна заперты и занавешены. Свет погашен.

Тронулись.

Было бы неплохо обесточить все электроприборы до единого, но холодильник сему обесточивающему акту категорически воспрепятствует, хотя сверхчувствительных продуктов в нем нет, а те, что есть, запросто перенесут двенадцать теплых часов, и даже меньше, учитывая, что морозильный отсек потечет не сразу.

Но потечет!

Нет, холодильник обесточивать нельзя.

В конце концов, холодильник не утюг. Утюг же наряду с другими электроприборами лишен питания совершенно. Правда, утюга у меня нет. Но это не имеет ни малейшего значения, ни малейшего значения, когда остальные приборы обезврежены.

Тронулись, господа присяжные заседатели.

Не так резво, господа присяжные заседатели! С чувством, с толком, с расстановкой, отслеживая каждый шаг, каждую мысль, особенно мысль – предтечу всякого шага, по крайней мере должною ею быть – чему я намереваюсь самым неуклонным образом следовать, чтобы, ни дай боже, сойти с рельс, с которых сходить мне нельзя, ни в коем случае нельзя; сойду с рельс – пиши пропало: обратно на рельсы мне не встать, по крайней мере с ходу.

Куда же я, право, не обозрев лестничное пространство!

Кто-то в пространстве копошится…

То соседское дитя пытается совладать с портфелем, много больше и много мудренее его.

Не стоит дитю мешать, не стоит мешать реальности – чем меньше примесей, тем лучше.

… Таки совладало.

Тронулись.

Что это?

Еще один копошащийся?

На сей раз по другую сторону баррикады: он – за дверью, я – в глазке его двери.

Преимущество явно не на моей стороне.

На стороне глазка преимущество!

Куда же я без ключей-то! да еще оставив их в замочной скважине!

Благо, правая рука вовремя ощутила непривычную в себе пустоту.

И теперь ни в какую не хочет класть ключи в карман, полагая, что в ней им будет надежнее, ибо оплошавший однажды мозг, оплошает снова, положив, к примеру, ключи мимо кармана, и не заметив этого, что будет уже не дверной оплошностью, – хотя дверная оплошность тоже не сулит ничего хорошего, но по крайней мере ключи, торчащие из замочной скважины и сливающиеся с дверью во единое колоритное целое, оставляют надежду быть незамеченными, в отличие от ключей, лежащих на полу точно негр на снегу, и обрекающих на гибель весь организм, ибо куда организм без дома, без крова? ясное дело, не в райские кущи – чего правая рука, будучи повязана с организмом мертвой петлей, естественно, допустить не может.

Только не об организме она печется. Она печется исключительно и полностью о себе, думая исключительно и полностью о том, как бы позабавиться ключами, которыми забавляться ей не разрешал мозг, раз и навсегда ограничивший ее право на ключи запиранием-отпиранием двери и помещением ключей в карман. Никакого перебирания, подкидывания, никакого кручения, жонглирования, никакой вольности в выборе места хранения. Гвоздь – замок – карман – карман – замок – гвоздь. Простой замкнутый круг, в котором и слепой не оступится.

А правая рука не слепая. Правая рука существо самое что ни на есть зрячее, узревшее момент, когда мозг, будучи рассеян после бессонной ночи, имел неосторожность забыть ключи в замочной скважине, из-за чего тут же был обвинен правой рукой в недееспособности, разжалован и обобран – самым наглым образом обобран! собственною же десницей! Десница же ничтоже сумняшеся объявила, что отныне и во веки веков, аминь, она ключница, не успели остальные члены и глазом моргнуть.

За исключением левой руки.

Она не только моргнула глазом, она проследила весь путь перехода власти над ключами от мозга к деснице, и даже сделала выпад вперед, чтобы подхватить, как ей показалось, падающую связку.

Но ей показалось.

То правая рука нарочито громко звякнула ключами, обозначив тем самым свою над ними власть, дабы всяк сверчок знал свой шесток, и левой руке ничего не оставалось, как на свой шесток вернуться; в карман вернуться – вот куда! в котором левая рука вынуждена проводить большую часть времени, или висеть по шву точно кухонная утварь на крючке, ожидая, когда кому-нибудь из членов организма сея утварь понадобится.

Доля не из приятных, ничего не скажешь, особенно для честолюбивых; особенно для левой руки.

Извечно униженная и оскорбленная, извечно ущемленная и обделенная – всем, но не завистью и тщеславием – левая рука извечно желала правой контузию, ибо только так мыслила обратить на себя внимание мозга, который просто не мог бы не обратить внимание на левую руку, лишись он правой. Да он бы все силы положил на развитие левой руки, только бы вернуть себе десницу! – пусть и в лице шуйцы – чего левая рука жаждала пуще всего на свете, пуще колец и маникюра; равенства жаждала – вот что!