– Спасибо, тетя Настя, – сказал мне Сашка.

– Пройдет время, ребята, боль притупится. Я, как смогу, помогу вам эту боль пережить, – я невольно вспомнила Марту, свою вторую мать…

– Спасибо, тетя Настя, – сказал мне на ухо Димка. – Что ты не бросила нас.

Он перестал плакать и лег на подушку.

– Все будет хорошо, ребята. Прорвемся, – сказала я и вышла из их комнаты.

«Настя! Возьми себя в руки! Ты очень нужна этим детям! Они еще дети и им необходимо родительское тепло и внимание!» – твердила себе я. Невыносимо больно смотреть на чужих детей и понимать, что твоего родного малыша ни кто и никогда уже не вернет… «Но я должна, поддержать этих ребят, я должна быть для них не надсмотрщиком, Я должна стать им и мамкой и папкой!

Я – смогу! Сколько бы ненависти и жестокости не скопилось в моей душе, для детей, в ней осталось и тепло и забота. Дети – ни в чем не виноваты!»

Я прошла к себе в комнату, вошла в нее и остолбенела – ни кроватки, ни игрушек, ни фотографий… Переполненная яростью, я спустилась в гостиную. Никита и Глеб вместе с Марком сидели у камина.

– Кто посмел? – яростно прохрипела я, посмотрев на них.

Они молча смотрели на меня.

– Это я, Настя, – услышала я за спиной голос Федора.

– Кто тебе позволил? – гневно прохрипела я.

– Ни кто. Можешь пристрелить меня, Настя, у меня нет больше сил, видеть, как ты рыдаешь ночами, качая пустую кроватку Марика, – впервые в жизни я слышала дрожь в голосе Федора, я смотрела на него и понимала, что голос у него дрожит совсем не из страха передо мной.

– Как ты мог, Федор? Кто позволил тебе смотреть за мной в камеру? – боль в моей душе пересиливала ярость.

– Я боялся оставлять тебя наедине со стволом. Прости.

– Верни мне его игрушки, – по моим щекам покатились слезы.

– Нет, Настя.

Я посмотрела на сидевших у камина, они молча смотрели на меня. Не в силах сдерживать свою боль я ушла в кабинет. Взяла бутылку коньяка и присела за стол, на котором тоже больше не стояли ни фотография Марика, ни фотография Германа. Слезы градом катились по моим щекам, я выпила стакан, подняла голову и замерла – на стене висели шесть больших портретов – Марта, Аскольд, Рик, Генри, Герман и мой маленький Марик…

Я смотрела на них и опрокидывала стакан за стаканом. Спустя час, дверь кабинета открылась. Федор прошел к моему столу и присел рядом.

– Насть, – он взял в руки мои ладони и посмотрел мне в глаза. – Поверь, мне нелегко было делать это.

– Я знаю, – вытерев слезы с лица, ответила я и налила себе и Федору. – Мне нужны шныри Сухого. Кто-то ведь остался?

– Я пробью.

Я смотрела на портрет Германа и вспоминала его последние слова «…Ты обещала мне, Настенька… Сейф, Настя…»

– Сейф, Федор.

– Что? – не понял он.

– Герман сказал мне – сейф, Настя. Какой сейф, Федор?

– Только этот.

Я встала из-за стола, открыла его и стала все из него извлекать.

– Деньги… документы… Что я должна найти здесь?

– Хрен его знает, – ответил мне Федор.

Мы перетрясли с ним все, что было в сейфе, но так ничего и не нашли.

– Но ведь зачем-то он сказал мне о нем.

– Я не знаю, Настя…

С утра, мы с Марком поехали на фирму. Дела здесь шли не очень хорошо. Директоров не хватало критически. 15-ть филиалов пришлось сократить до 10-ти. Финансы, вынутые из фирмы Ильей, пришлось покрывать. Снять наличность со счета в Швейцарском банке, Марк пока не мог. Судьи, адвокаты, прокуроры, начальник зоны, помощь семьям погибших ребят из СБ… – фирма понесла не мало растрат.

Глеб, как мог, помогал мне, но он еще не был сильным специалистом, мне приходилось многому его учить, но ему я могла доверять, как самой себе, что упрощало ситуацию. Я много и усердно работала. Бизнес должен вернуться в прежнее состояние…

Вечером я отправилась «за собакой». В доме горел свет, во дворе стояла лишь одна машина – прокурора. Как я и предполагала, сегодня, на даче он был один. Я тихо вошла в дом. Он сидел в кресле перед камином. Наслаждался жизнью, потягивая коньяк.

– Здорова, прокурор, – сказала я.

– А, это ты, – брезгливо сказал он, обернувшись в мою сторону. – Я, что-то не заметил здесь твоей псины.

– Не псина, а собака, – спокойно сказала я. – Ты ее не видел, потому что она у меня, дома.

– Че ж, ты приперлась тогда, Мурена? – вызывающе спросил он.

– Я то, на дачу к себе приехала, – так же спокойно сказала я. – А вот ты, че здесь делаешь?!

Прокурор вытаращил на меня глаза.

– Ты че? – орал он. – Это – моя хата!

– Да ладно? И документики есть? – нахально спросила я.

– Мурена! У тебя крыша поехала?! Ты же, сама подписывала!

– Да ну? – продолжала я издеваться над ним.

Он достал из сейфа документы и тряс ими передо мной.

– Вот! Видишь? – орал он.

Я взяла из его рук документы.

– Вот, вижу. Документы на дом. На мое имя.

– Да вот же! – орал он, показывая мне, подписанную мной дарственную. – Вот дарственная!

Я вырвала из его рук дарственную, порвала ее на несколько частей и бросила в огонь в камине. А нотариус у меня свой, правильный.

– Где? – нагло спросила я, посмотрев на прокурора.

– Ты охренела, Мурена?! – в ужасе орал он.

– Нет, мент, это ты охренел, – я взяла его за грудки. – Ты че, пи..ор? – со злостью и презрением, спрашивала я. – Ты кого развести решил, быдло? Ты решил, что ты умный, ментяра? Ты, гребанный урод, решил, что, ТЫ, смог развести МУРЕНУ? Нет, мент, ты дебил! Ты дебил, если решил, что можешь на МЕНЯ пасть свою поганую открывать! – с ненавистью хрипела я.

Лысина мента покрылась каплями пота, руки мелко дрожали. Я достала свой любимый нож из чехла, висевшего у меня на ремне, и поднесла его к горлу прокурора. Хладнокровно и жестоко посмотрела ему в глаза.

– Нет, – перепугано шептал прокурор.

– Да, ментяра! – я убрала нож от его горла и поднесла его к жирному брюху мента. – Да, су. а! – зло прохрипела я.

Нож вонзился в его тело по самую рукоятку, на всю длину лезвия. Я рванула нож вверх, от пупа до солнечного сплетения, в теле мента была дыра, из него хлестала кровь. Он так и умер, с вытаращенными от ужаса глазами.

Никита был прав – ни капли жалости не было во мне. Хладнокровие, жестокость и беспощадность и все! Но я, все же, научилась контролировать свою жестокость, не позволяя ей затмить разум. Холодный разум и ледяное сердце! Я прекрасно понимала, что я делаю… Я превращаюсь в безжалостного головореза. Я осознавала это, но даже не думала отступать…

«Пусть, я стану самой жестокой в мире! Но ни кто! Никогда! Не посмеет «давить» моих близких! Ни кто и никогда!»

Я запихнула тело прокурора в большой пакет из плотного полиэтилена. Тщательно замыла кровь и, взвалив на плечо мешок с прокурором, вышла из дома. В Хаммере Германа, меня ждал Глеб. Я свалила тело мента в багажник его же авто и мы отправились в карьер. Глеб ехал следом за мной, чтобы забрать меня обратно.

Прокурор упокоился в колодце. Сколько в нем было жизней? Один Господь знает. Но не один благоразумный мент не сунется сюда. Сунуться сюда в момент упокоения кого-то – самому отправиться в колодец. Все менты знают и про карьер, и про колодец и про то, кто этим колодцем пользуется, но все считают этот карьер заброшенным и всех это устраивает. Орден посмертно – не нужен ни кому. Джип прокурора взорвался, слетев с крутого обрыва.

Когда я вернулась домой, Марк, все еще, сидел у камина, у его ног тихо дремал маленький Алабай. Марк, как-то странно посмотрел на меня. Я оглядела себя – моя дубленка была забрызгана кровью. Молча посмотрев Марку в глаза, я протянула ему документы на дачу. Он все понял.

– Выпьешь? – спросил он, когда я, переодевшись и приняв душ, спустилась к нему.

– Да, – ответила я, бросая в огонь в камине дубленку и остальные вещи, в которых была на даче.