«Здесь душу греет Волга, водка и кореша»[3], – русские рэперы посвятили этот комплимент Самаре. Видимо, до Тольятти они в свое время просто не добрались. Здесь нет достопримечательностей. Разве что памятники. Бронзовый Татищев на берегу Волги, подозрительно похожий на Медного всадника, и безымянная овчарка на Южном шоссе (по легенде собака несколько лет ждала возвращения хозяев, разбившихся на вишневой «девятке»).

С историческим наследием как-то не сложилось.

Впрочем, чем-то Тольятти неуловимо похож на Петербург. И не только европейской ноткой в названии. История этого города тоже развивалась не органично, а через насилие. Не согласно нуждам и чаяниям жителей, а по мановению административной воли. Сначала в городок Ставрополь-на-Волге, как он назывался раньше, определили жить крещеных калмыков. Но те уже через несколько лет снова разбрелись по степи: все-таки кочевники. Затем на их месте обжилась мордва и бывшие беглые крестьяне, но только город обрел себя, как его вдруг решили затопить, чтобы силами Самарлага построить очередную ГЭС. А город начали строить заново чуть выше по течению.

Еще лет через десять прямо во время экскурсии в Артеке умер видный итальянский коммунист Пальмиро Тольятти. И то ли из чувства вины, что не уберегли героя, то ли с намеком на будущее межгосударственное сотрудничество, верхушка СССР решила увековечить его звучную южную фамилию в названии угрюмого пролетарского городка. Образ итальянского коммуниста с тех пор проживает здесь на правах призрака, большинство тольяттинцев даже не знают, как этот человек выглядит.

Но когда советское правительство договорилось с итальянским о строительстве под ключ завода по производству «народного автомобиля» – у Тольятти конкурентов почти не оказалось. Где же еще собирать отечественные легковушки на базе «Фиата», как не в единственном городе СССР с итальянским названием. Объявили АвтоВАЗ всесоюзной ударной стройкой, и сюда потянулись молодые советские специалисты. Население города росло с реактивной скоростью. Неутомимые инженеры сидели над чертежами до утра. Плечистые механики работали в две смены: днем собирали машины, вечером возводили «город-сад» для новых жителей.

28 октября 1970 года в Москву уехал первый эшелон «Жигулей», и в этот момент, казалось, город наконец-то обрел себя. Воплотил в жизнь собственную утопию. Напрочь избавился от комплекса провинциальности – ведь международные контракты на поставку автомобилей местные боссы заключали напрямую с главами государств, иногда даже без оглядки на Москву. Да и в самом СССР статус тольяттинца вырос до небес: в стране тотального дефицита автомобили и запчасти к ним – это прежде всего связи. У того, у кого они есть, все схвачено. Бармен из заводского пансионата теперь был влиятельней секретарши союзного министерства. Про Тольятти стали говорить, как про государство в государстве.

Так оно и было, пока все не пошло наперекосяк.

В 1990-е годы все начало рушиться стремительно и для города такого типа особенно болезненно. Из индустриального утопического автограда Тольятти стал превращаться в постиндустриальный Детройт. Линейка АвтоВАЗа все еще пользовалась спросом, но с каждым годом местные автомобили стремительно теряли репутацию, превращались из мечты в разряд «автомобиль для пенсионеров, дачников и неудачников». Главными конвейерами страны, рассчитанными на новую элиту, стали трассы, по которым гнали японские иномарки из Находки и немецкие из Калининграда.

А в Тольятти на первое место вышли те особенности города, которые раньше не обсуждались и не проговаривались – он был построен не для людей.

Это рождало особый городской контекст. Сейчас Тольятти – «постиндустриальное пространство», возникшее действительно на «пустом месте» и поэтому создающее собственную мифологию с нуля.

(Анекдот в тему)

«Решили на АвтоВАЗе навести порядок. Уволили всех местных рабочих, набрали москвичей. Запустили конвейер – «Лада Калина» получается.

Уволили всех русских, снесли завод полностью, заказали новую линию «БМВ», набрали немцев. Запустили конвейер – «Лада Калина» получается.

Уволили всех немцев, снесли завод полностью, заказали новую линию «Тойоте», набрали японцев. Запустили конвейер – «Лада Калина» получается.

На холме возле города сидят двое бывших местных рабочих завода, курят. Один другому:

– Руки из задницы, руки из задницы… Я же им говорил – место проклятое!»

Когда СССР не стало, к стандартному провинциальному набору 90-х в виде бедности и чувства покинутости в Тольятти прилагался бонус – криминальные войны за генерирующий долги автогигант. В городе с населением в 700 тысяч человек действовало с десяток ОПГ. Карьерная лестница в этих сообществах начиналась с районов – кварталов, со «своих» и «чужих». Редкий тольяттинский подросток той поры избегал участия в войне, проходя по чужому кварталу. И пока новая страна не успела ничего предложить взамен, молодежь искала себя в этом противостоянии.

Перед молодыми людьми лежал город бедных, бесконечно влюбленный в богатство. В Тольятти осталась без применения огромная человеческая энергия – с одной стороны. С другой стороны, город с советского времени нес в себе особое отношение к благополучию, к внешнему статусу, а навыки получения этого статуса у наиболее активных его жителей уже были записаны на подкорку.

Подростковое самоопределение – это страсть, которой противостоять невозможно. Пока ты не ответишь себе на вопрос, кто ты такой – ты не сможешь перейти ни к одному из других жизненно важных вопросов: куда мне идти, чего я хочу, как этого добиться?

Чтобы я не попал в плохую компанию, мама рано купила мне компьютер – моднейший по тем временам ZX Spectrum. Меня очень увлекала информатика. Помню, в третьем классе я сам запрограммировал «змейку». Наверное, если бы я родился на 10 лет позже и не в Тольятти, а в каком-нибудь более нежном городе, то стал бы типичным гиком и нашел бы себе работу в какой-нибудь айтишной «компании мечты». Но установка «хочу все знать» к 7-му классу себя исчерпала, хотя я и продолжал учиться на пятерки. Олимпиады по математике существовали в параллельном мире, я не воспринимал их как нечто нужное здесь и сейчас.

В те времена главным признаком самоидентификации для подростков была музыка. По ответу на вопрос «Что слушаешь?» мы определяли своих и чужих, как по цвету знамен. Мне иногда жаль сегодняшних пацанов, потому что теперь эта часть подростковой культуры полностью утрачена. Сегодня музыка – это просто музыка, продукт потребления, такой же, как еда, одежда, компьютерные игры. Интернет с его доступностью всего и вся принес в нашу жизнь инфляцию ценностей и смыслов. Музыка для молодых перестала быть экзистенциальным лифтом, главным источником смысла жизни.

Я пошел в первый класс через две недели после смерти Виктора Цоя. Когда я говорю про него, даже сейчас чувствую восторженный холодок. Мама часто оставляла меня одного дома и просила помыть полы. Я это ужасно не любил, но делал. Врубал для настроения магнитолу. Обычно в эфире сменяли друг друга Салтыкова и Овсиенко, а тут я вдруг услышал этот голос. Нет, я не могу сказать, что он меня пронзил или что испытал настоящий шок. Мои впечатления вообще нельзя выразить с помощью подобной терминологии. Просто я вдруг почувствовал, что… это я. Не какой-то посторонний человек, а я сам, лично. Просто раньше этот «я» во мне почему-то спал, а теперь проснулся и заявил о себе.