В общем, жизнь в таких городах, как Тольятти 1990-х годов, навязывает ложный выбор: или ты, или тебя. В результате у меня ушло много времени, чтобы вернуться к себе самому.
Потерянные ли годы, которые я потратил на то, чтобы избавиться от выстроенной защиты? Не думаю. «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Может быть, не пройдя этого «лишнего» пути со всеми его глупостями и трудностями, ты не получишь нужного результата.
Специальное лицо
– Сережа, а почему у тебя лицо такое странное?
– Я с улицы, мам.
– И?
– Это специальное лицо для улицы. Сейчас перестроюсь.
Однажды, уже в средней школе, нашего друга избили гопники на мотоциклах, из частного сектора.
Надо было что-то делать.
– Я их знаю – шпана с полтинника. Там их человек пятьдесят на пятаке тусит. Отморозки те еще, – сказал кто-то из наших.
Но оставлять это было нельзя.
Избить нашего пацана на нашей же территории – круче, чем выиграть в драке. А для нас означает капитуляцию и потерю самоуважения.
Мы решили, что точно должны отомстить.
Купили бутылку портвейна, выпили ее для храбрости и впятером поехали к сельским на автобусе. Наломали палок от местных заборов и лавочек. Одного отправили на разведку. Вернувшись, он сказал: там человек тридцать. Точно не справимся.
И тут неожиданно из-из угла прямо на нас выехал мотоциклист из числа неприятелей.
То ли от страха, то ли от безысходности я бросился на него, сбил с мотоцикла, и мы все толпой с бешеными криками рванули в переулок, изо всех сил размахивая палками.
«Убью! Порву! Твари! За Родину!» – орали мы во все горло, видимо, насмотревшись фильмов про Красную армию, и эти крики слились в звериный рев.
Вдруг произошло то, чего мы не ожидали.
Толпа замерла, через мгновение зашевелилась, и «блатная» молодежь бросилась бежать.
Мы били их, не встречая сопротивления. Только к нашему крику присоединились и их – от боли.
Из домов начали выходить родители, взрослые и кричать: «Что здесь происходит?» Я объяснил, что мы восстанавливаем справедливость, так как они избили нашего друга. Кто-то из взрослых сказал: «Бросайте палки, парни, никто вас бить не будет». Мы были неопытные и взрослым поверили, разоружились. А те просто взяли и ушли.
Нас тут же окружили. Ситуация на грани. И вдруг, удивляясь самому себе, я зарычал:
– Кто старший? Бригадный кто есть?
Откуда взялись слова в тот момент? Не знаю. Видимо, сработал какой-то инстинкт. На бригады тогда делился весь город, это были бандитские группы, вербовка в которые начиналась с малолетства. Иметь там завязки считалось по-настоящему пафосно – и почти у всех дворовых пацанов в бригадах были либо родственники, либо знакомые. Но я, домашний в общем-то мальчишка, сын врача и милиционера, ни с одним из них не был знаком.
Из толпы ко мне вышел какой-то шпендель: «Ну, я».
Мы отошли за угол. Поговорили. Обсудили все по «понятиям» – получалось, что в той ситуации его ребята оказались неправы, били по беспределу, без причины. И он это подтвердил.
Мы пожали друг другу руки и назад вернулись уже товарищами.
А потом до позднего вечера сидели в переулке на бревнах, обсуждая городские подростковые истории под гитару и самогон.
Ситуация на улице стала понятна. Но и в физматшколе, куда меня перевели родители, – одной из лучших в городе – правила оказались теми же.
Мои родители хотели как лучше. Они считали, что хорошая школа – подходящая среда для пятиклассника, читающего учебники по радиоэлектронике. Поэтому я сдал экзамены и поступил в нее.
Не думайте, что травят только слабаков. Они мало кому интересны, разве что чуть менее слабым. Потенциальных конкурентов, претендующих на лидерство, травят гораздо чаще – больше драйва и интриги. В том 6 «А», где я оказался, были сильные ребята одного социального круга, они пробовали меня, чужака, на зуб. Я ходил в школу как на войну. Чтобы отстоять свое место, мне понадобилось года полтора.
Опыт травли – это всегда история про потери и приобретения. Я заработал авторитет, но потерял внутренний суверенитет. В какой-то момент мой защитный панцирь начал работать автономно. Он стал управлять мной, а не я им.
Мои вчерашние враги говорили: «Серега теперь наш друг, он этого добился». Но было уже поздно – меня понесло. Ботаник во мне умер, и его место занял кто-то другой. Наверное, тогда я и принял решение, что больше никогда не хочу оказаться в слабой позиции. Тренировал идеально прямую осанку и учился не отводить взгляда. Не могу сказать, что этот выбор был однозначно правильным. Но тогда я его сделал.
Тольятти
Лаборатория «Однажды» изучает город, который существует и не существует одновременно.
«Таксовал я прошлую зиму в Сочи. Хороший город, но капец какой тормозной. Люди по пешеходным переходам идут вальяжно, как в замедленном кино. Везу как-то раз парня, он сидит, молчит. А впереди – опять какой-то мудак замер на зебре.
Я не выдержал, ору: «Ну, чего ты встал, иди уже!!! Да что ж за люди здесь такие живут, а?!»
И вдруг парень с заднего сиденья тоже взрывается:
– Да они тут все небитые!
Я оборачиваюсь:
– Ты сам-то откуда?
– Из Тольятти.
– Я так и подумал».
(Виталий Чернов, таксист, бывший водитель Сергея Лекторовича)
К середине 1968 года Волжский автозавод объявил всенародный конкурс – выбор имени для массового автомобиля. К выпуску готовилась будущая «Копейка» – фиатоподобная, наполовину итальянская, долгожданная. А названия «Жигули» (если мы говорим об автомобиле, а не горной гряде) еще не было – его как раз должны были изобрести. В «Советской России» и журнале «За рулем» были напечатаны конкурсные условия; пришло 185 000 писем – над брендом думала вся страна. «Жаворонок», «Друг», «Песня», «Фиалка», «Ленинавт», «Совиталь», «Десина» (детище советского и итальянского народов), «Гарибальди», «Валентина», «Лунник», «Комета» и даже «Чиполлино».
Пятерка финалистов оказалась такова – «Волжанка», «Дружба», «Мечта», «Жигули» и «Лада». Мечта, а не названия! Впереди блистала хорошая, чистая выдуманная жизнь. «Полдень двадцать первого века». А в жизни невыдуманной предстояло стоять в очереди за «Жигулями», страстно желать товара, ждать перемен. Автомобиль – казалось бы, воплощенная приватность, образ частного благополучия, личного мира. Свое, отдельное и отделяющее. Но советский народный автомобиль создавался как общественное достижение. Он был «намечтан» страной.
Философ Ролан Барт писал о такой же намоленной французской народной машине – ситроеновской «Богине»: «На мой взгляд, автомобиль в наши дни является весьма точным эквивалентом великих готических соборов: это грандиозное эпохальное творение, годами создаваемое вдохновенными и неизвестными художниками совокупно с тысячами строителей, и потребляемое (в воображении, пусть и не на практике) всем народом; в нем видят предмет сугубо магический».
С этой точки зрения Тольятти был единственным в России городом – готическим собором: завод и город строила вся страна, автомобиль был, безусловно, магическим предметом для любого советского человека. Он был частью символического капитала и каркаса национальной гордости и одновременно частью семейного достояния. Своего рода эмблемой государственности, но и эмблемой разрешенного индивидуализма.
Точно так же ощущал себя и город – один из самых важных в России. Он был, с одной стороны, коллективным, общественным, эталонно-утопическим, с другой – предоставлял жителям опыт участия в первом, еще советском теневом бизнесе и учил науке обладания. Это обстоятельство замалчивалось – в позднем СССР любили снимать экономические детективы, «Следствие ведут Знатоки» тому доказательство, но и в мыслях не было экранизировать, скажем, великолепную историю мастера цеха запчастей АвтоВАЗа Филатова, который создал группировку и вывозил запчасти с завода грузовиками. Сумма похищенного достигла невозможных для советского обывателя трех миллионов рублей. Гигантомания во всем, даже в сумме ущерба.