Вот и невеста,

не из сырого теста,

а из нормального проквашенного,

великой красотой крашеная,

не молодая и не старуха стогодовая —

под венец идти готовая!

Дед Иван обалдел. Он ждал чего угодно, но не такого напора и совершенно растерялся, покраснел и, поводя рукой в глубь избы, забормотал: «Проходите, проходите», – затем почему-то сам проскочил вперёд и упал на табурет, словно ему ноги подрубили…

Один человек запоминает другого человека в какой-то определённый момент жизни. И тот, меняясь для других, для тебя остаётся в одной поре. Ребёнку его мать до самой старости будет казаться молодой и самой красивой! А матери её ребёнок – всегда маленьким и беззащитным. И даже через много лет она, гладя его, уже седую, голову, называет его «маленький мой», совершенно уверенная, что он беззащитен вне её рук.

«Кандидатка» показалась деду настолько молодой, что он от потрясения словно лишился дара речи и только смотрел на неё. Она же была более подготовлена к встрече и, не замечая его ступора, подошла к нему и, протянув руку, заговорила спокойным мягким голосом:

– Здравствуй, Иван Сергеевич, вернее, Иван. Меня звать Надежда – просто Надя.

Дед, взявшись за её руку, еле слышно откликнулся:

– Привет, садитесь, – и совсем не к месту: – Спасибо!

Надя смотрела на него и улыбалась… На их счастье, Пронина бабка, ничего особенного не замечая, заговорила:

– Ваня, это Надежда из соседней деревни, вдовая тоже… Ей уже шестьдесят три, дети взрослые. Давайте знакомьтесь и решайте. Понятно, что не торопитесь. Ты, Надя, сама опять же думай, и если что, где живу, знаешь. А если не придёшь, так, значит, ещё лучше, правильнее… Ну, я пошла, – и бабка Лиза, чуть скрипнув половицами, вышла…

* * *

Надежда села на стул, тоже сложив руки на коленях, и стала осматриваться. Иван, в свою очередь, смотрел на неё, и ничего от волнения из слов соседки не поняв, пытался угадать, насколько же Надежда его моложе. Когда её глаза останавливались на нём, он опускал свои и по-юношески краснел шеей и ушами.

– Мне Лиза сказала, у тебя сын долго не был дома?

– Да. Долго, то есть не очень. Десять лет. Скоро приедет.

– Хорошо. Мои тоже отдельно живут, в городе. У дочери – дочь

взрослая, замужем недавно. У сына – два сына. Ещё учатся…

«Слава Богу, не такая уж она и молодая!» – пребывая в растерянности, подумал Иван…

По крыльцу протопали, и в дом вошёл улыбающийся Проня.

– Сидите, присматриваетесь? А я и говорю, что правильно, надо присмотреться! Чтобы потом вдруг изъян какой не обнаружился. Ты, Ваня, встань, пройдись, пусть Надя поймёт, что кроме хондроза всё остальное у тебя в порядке! А что вчера ты валялся – так это случайность, какая с каждым может быть.

Он прошёл к кухонному столу и, открыв его дверцу, достал почти пустую банку, вылил остатки в стакан и, подняв руку, сказал, теперь именно «невесте»:

– Это я за вас, слава Богу. Он, Ваня, гонит, но сам – ни-ни… Это у него – то за вспашку, то за дрова, то мне за помощь. В этом плане не переживай. И я, опять же, приду на подмогу! В общем, баня готова, и время уже. Я-то домой, моя наверно злится, думает, где я? А я – вот он! – Проня, не прощаясь, вышел, ещё что-то сказал в сенях и, не ожидая ответа, ушёл.

…Иван и Надежда молчали, избегая глядеть друг на друга.

– Может, я пойду, если уже можно. Правда, я не взяла полотенец, не знала, что надо…

– Куда? – он, теперь заволновавшись, смотрел на неё.

– Ну, в баню! Если уже готова, давай обмоемся.

Иван встал и, стараясь не хромать, прошёл к шкафу, достал чистое, мягкое полотенце и, неожиданно для самого себя, белый халат жены, присланный давно сыном. И, опять застеснявшись, предложил показать ей, что и как. Надя согласилась и пошла вперёд.

* * *

Пока искал уличные тапки и, щурясь у тёмного порога, тыкал в них ноги, она спустилась с крыльца, ожидая у огородика.

– А что так заросло всё? Время нет?

Иван медлил с ответом…

– Время теперь много. Девать некуда. Теперь сил уже не хватает и желания…

– А я огород люблю! Интересно наблюдать, как на глазах всё вырастает, крепнет, соком, теплом напитывается. Вот посадил весной семечко, а к осени

– огромный плод, разве не чудо?

– Конечно, чудо, особенно если бы не поливать, не боронить да не сорняки! Ну, ладно, пойдём уже.

В бане Иван показал, где раздеться, как воду наливать, как пару поддать, чтобы не ожечься. Она, наверняка, всё это сделала бы и без него, но деду вдруг захотелось позаботиться о ней и даже поухаживать.

– Могу воды горячей надоставать из бака, вот сюда – в таз большой, а ты разбавишь, как нравится тебе…

– Да не надо, – и она вдруг, до боли по-бабкиному, даже с её интонацией, назвала его «Ваня».

У него от нахлынувшего радостного чувства заиграло в груди и захотелось смеяться, так давно не испытываемо и, наверное, глупо…

– У меня же тоже дома баня. Но ремонт нужен: пол осел, полок подгнил… Звала соседа, тот посмотрел, говорит: ремонт бесполезен. Надо всё переделывать. Но я потихоньку всё равно подтапливаю – без бани туго. А по соседям ходить не люблю.

Иван, опять не по-взрослому радуясь, выдал: – Ну, вот и ладно, у меня мойся!

Надежда с явным недопониманием улыбнулась:

– Хорошо, согласна. Теперь давай иди, весь уже взмок. Да на улице не стой – не дай Бог, продует. Проходи домой, я скоро…

Иван вышел в вечерний день, и ему хотелось танцевать и кричать от радости. Казалось, что всё будет теперь по-другому – как, пока неизвестно, но, несомненно, хорошо ему и, наверное, ей! Зайдя в дом по чуть скрипящим половицам, вспомнил про телевизор, с похорон закрытый простынёй, снял её и включил. Всмотрелся в прояснившийся экран и понял, что идут новости, а внизу кадра прочитал число и день недели.

Двадцать пятое мая, воскресенье!

Он вдов уже двадцать дней, но в сердце непередаваемое горе уже сменилось на радость, такую давно забытую, но неизбежную при встрече с чем-то хорошим…

«Всего двадцать дней… А она, душа-то её, ещё здесь, до сорокового дня, будет смотреть на меня и оценивать… А я уже и радуюсь, и чуть не вприсяд иду…» – дед загрустил и сел на табурет, совсем запутавшись в себе.

За окнами было ещё довольно светло, и он удивился: вдоль палисада, со стороны дороги, вовсю цвела сирень и белыми, и розовыми тяжёлыми гроздьями соцветий свисала в его сад. Вот как! А он и не видел… Ничего не видел и не чувствовал, даже запаха, такого особенного, сладко-приторного, пьянящего! А сейчас заметил и, заметив, неожиданно вкус почувствовал. Ведь никуда это не уходило, да и не могло уйти…

Легко заскрипело крыльцо, радостной мышью пискнула дверь, и вошла она, именно та: теперь Иван был уверен – которая оживит его пустой дом.

– С лёгким паром! – он повернулся и впервой, не отводя глаз, с нажимом продолжил, – Надежда!

– Ой, спасибо! Давно так сладко не купалась в баньке… Даже немного погрелась на полке, три раза поддавала! – она, по-семейному, сняла с головы полотенце, раскинула по плечам волосы, нагнав в комнату вкусный запах банной чистоты, и осмотрелась.

– Вот сюда садись, на диван, он чистый… А лучше приляг, отдохни чуток, я мигом.

– Не надо мигом, торопости нет, мойся в радость. Только не кались сильно, не к чему. Береги себя – не мальчик…

Иван торопливо вышел из дома, весь покрасневший от радости и удовольствия.

– Господи, какая хорошая! – волнуясь, думал он, развешивая одежду по деревянным вешалам.

* * *

В бане остался её запах! Уже узнаваемый, значит, запавший в душу. Теперь стало совершенно понятно: он очень хочет, чтобы она осталась. Насовсем. Чтобы она была и утром, и днём, и вечером… и ночью. Дед вытянул руки и осмотрел себя сверху вниз. Радостного, то есть красивого, было мало. И мышцы висят потянутыми верёвками, и тело – старчески белое, со вздутыми голубыми венами по рукам и ногам