«Как же быть? А ведь, если бы я первый, как бы Марфа моя поступила?» – он почему-то и не помнил совсем её больной или неуверенной в себе. Казалось, на любую трудность у неё есть ответ или даже конкретное решение. И он ещё раньше замечал, что жил за Марфой, как за каменной стеной, не позволяющей бедам подойти к любимому ею деду.

«Ясно. Она, конечно же, смогла бы жить одна, умевшая всё и обладавшая мужицкой волей…»

Иван смотрел на вечерний свет за окном и, казалось, видел её лицо, почти всегда улыбающееся, и даже слышал её голос, в последнее утро жизни ещё весёлый:

– Дед, я пошла к Марьке, подмою вымя и угощу чем… Ты подходи, подои её. – Там он бабку и догнал, около полуоткрытой двери сарая, припавшую к косяку и шептавшую вмиг пересохшими губами:

– Что-то, старый, больно совсем по груди… и ноги не идут, ватные…

Он ещё пытался помочь ей, но, вмиг отяжелевшую, уронил на землю и, завопив, побежал за фельдшером, не понимая, что делать дальше…

Прибывшая помощь не пригодилась: бабка уже вытянулась, улыбаясь, как в добром сне…

Он, снова сжавшись от испытанного страха, неожиданно задрёмывал на какое-то время, но скоро просыпался, памятуя о пережитом – и так всю ночь! Уже под утро, стиснув зубы, встал, нашёл за стоявшей на шкафу иконой длинные церковные свечи, зажёг одну и, поставив в рюмке на стол, снова лёг. Святая свеча, сладко благоухая воском, легонько мерцала, а он, глядя на плавающий огонёк, в кой-то миг утерял нить своих размышлений и наконец уснул, чётко услышав в последний момент:

– Пускай она будет… я не в обиде… Только не забывай совсем. А так, пускай…

* * *

Утром Иван неожиданно почувствовал себя хорошо. Проснувшись совсем «по свету», пошёл, открыл скандальных кур, выкопавших у двери ямы, и, уже возвращаясь в дом, прижимая к груди три яйца, вспомнил о вчерашних мучениях. Остановился, без боли развёл руки, пошевелил лопатками. Всё более-менее хорошо! «Может, правда, с непривычки», – подумал он, продолжая путь и клоня голову «вправо–влево». Приготовил завтрак, поджарив пару яиц, и совсем уже собрался сесть за стол, как увидел в окно Проню, буквально летящего по дороге. Иван, помня вчерашний разговор, насторожился, с тревогой ожидая вестей. Тот, ворвавшись, начал в карьер:

– Всё-таки нормально было в бутылке! Я из второй глоток сделал: кого

там, грамм тридцать… и веришь, как зашёл домой, не помню! Смутно только вижу, что старая рот разевает, понимаю даже – ругается, но сконцентрироваться не могу, чтобы отпор дать! Так и проснулся ночью, где не пойму. Думаю, надо потихоньку сползти с полатей, раздеться. И рукой щупаю да ползу на заду, край, значит, ищу! Ползу-ползу, вдруг, брык – стена! А вон оно что: это я на полу ночевал в кухне, даже сил не хватило раздеться и на лежак забраться. А может, она помогла, потому как и спина болит, и шея, и бутылку найти не смог…

Проня, видя, что сосед даже не улыбается, тоже посерьёзнел.

– Но это не главное. Главное, что утром я, отбиваясь от бабки, озвучил твою беду. И, конечно, маленько прикрылся: мол, мы вместе с тобой, по триста… Так она ажно слезу пустила! И уже уехала утром на школьном автобусе в соседнюю деревню, вспомнив там одну вдову, совершенно хорошего качества – как раз тебе!

Проня открыто улыбался полупустым ртом, потому как забыл всунуть в него зубные протезы. Ивана опять накрыла волна боязливого стыда и растерянности…

– А может, не надо, а? Уже вроде и неплохо себя чувствую, и гнуться могу, – он, неожиданно даже для себя, отскочил от стола и, резко нагнувшись, вскрикнул от боли, прострелившей от бедра до шеи… Чтобы не упасть, сел и замолчал.

– Зря ты, Ваня, скачешь. Тебе сейчас плавность к лицу больше, – Проня, усмехаясь, смотрел на соседа. – И чего теряешь, не пойму? Ну, приедет, глянет на тебя, векового ясеня… ну, и ничего себе! То есть хочу сказать, ты, может, и не понравишься, но, может, и, наоборот, с первого взгляда.

– Дак, а чё мне сейчас-то делать? Вдруг, правда, приедет?

– Приедет, точно, если живая! Уж моя бабка всяко не упустит такую инициативу.

– Ну и? Пиджак парадный одевать с галстуком, что ли?

– Да ну, наверно, зачем? Будь, как в жизни, чтобы не обманулась. И немного даже поскули про спину. Чтобы она поняла, что дрова у неё ты колоть не будешь! – Проня опять улыбнулся: – Эх, мне бы чичас жениться, на новой! Ух, как бы я дал дрозда… Однако бабка не позволит, ещё вполне здорова и ни на чё не жалуется…

Потом, плавно перейдя к главному, навялился растопить у Ивана баню, в помощь к лучшему «раскрепощению». И всё совершенно бескорыстно, но, как бы… Иван понял и вернулся с банкой, в которой жидкости было на два пальца.

– Мне, Проня, этой гадости не жалко, но, смотри, обидится твоя бабка на нас, куда щемиться будем? И переедешь ты ко мне жить, заместо той, с «хорошими качествами». Ну, а у меня уж ты не забалуешь, не побегаешь по деревне – вон делов накопилось…

Проня, согласно кивая, опять глянул банку на просвет и закончил разговор:

– Это не ты, случайно, Ваня, по телеку выступал? Опять ведь триста! Научишь ты меня пить, только вот время соблюдать чижало до вечера. Сколько можно сделать, если с утра грамотно полечиться!

Старый Иван смотрел на соседа и пытался понять: во все времена он старался жить честно, по совести, если обещал что – делал, помочь кому – помогал и не ждал «спасибо», отвечал за свои слова. И сейчас, казалось бы, что-то не очень серьёзное, «житейское» вызывало в нём болезненные раздумья.

Он встряхнулся и, поднимаясь со стула, решил.

«Приедет – посмотрю. Если решу что, к бабке схожу, покаюсь…»

* * *

Сегодня время катилось, как никогда быстро. Проня, действительно, растопил старую, но ещё ладную Иванову баню. Воду наливал ему сам Иван в два маленьких семилитровых подойника и выставлял на крыльцо. Обрадовавшись их лёгкости, Проня бессовестно врал:

– У меня два ведра были, ещё от деда, наверно, остались… Сколько в их литров было, не знаю, но единожды схожу – и на баню семье хватает. Раз думал, облегчу себе дорогу коромыслом, дак оно через плечо токо «хрясь» – как не бывало. А сколько надо веса, чтобы коромысло сломать? Вот и суди сам!

Иван негромко смеялся, видя, как Проню с вёдрами носило по ограде.

– Долго же тебе ещё таскать, если ты эти, «лёгкие» вёдра, пока несёшь, половину выплёскиваешь. Может, тебе бидончик с крышкой снарядить? – быстрее получится…

Проня переставал улыбаться, послушно перестраивался, стараясь ступать плавнее и расчётливей! И это опять забавляло Ивана, находившего в друге сходство с невесткой, хозяйничающей впервые в доме под надзором родителей жениха… Наконец, управясь с делами, зашли отдохнуть домой. Иван сел и, вытянув ноги вдоль дивана, прикрыл глаза. Проня же, сделав привычный глоток и заедая его вкусным салом, ходил, как маятник, по избе, в сотый раз рассматривая ровные стены и аккуратные окна. Случайно глянув в окно и чуть не подавившись, громким шёпотом зашумел:

– Ой, Ваня, тревога! Невесту везут собственной персоной, вместе со свахой, прости, Господи…

У Ивана взволнованно захолонуло сердце и враз вспотели почему-то ладони…

– Неужели так просто: зайдёт сейчас и всё – бери меня? Или, может, так принято теперь?

Запутанный и испуганный сомнениями, он напрочь забыл, что «кандидатка» на его внимание должна быть, желательно, ненамного моложе его.

Проня, словно профессиональный шулер, за полминуты смахнул со стола всё, что могло вызвать справедливый гнев его жены и, остановившись в раздумье на секунду, добавил вслух: «Я, наверно, Ваня, в бане скроюсь! Ты же скажешь, что я пошёл домой ещё утром, а она уйдёт, я заскочу, оценю, как эксперт, это… независимый», – и он просто, как дым, усквозил в открытую дверь.

Иван подскочил к окну: женщины уже прошли в ограду. Он, вертанувшись, взглянул на себя в тёмное зеркало, висевшее на стене между окнами, одёрнул рубаху и неожиданно сел на старый табурет, закинув ногу на ногу. Подумав, что это слишком уж вольно, скинул ногу и положил руки на колени… Да что же это? Как провинившийся на партийном собрании! Он подскочил и сделал шаг к двери… Первой вошла Пронина жена и, даже не дав Ивану сказать «здравствуйте», «завелась»: