«Вот всё. Водку не понёс, ты не любитель, дак и к чему? И я не буду, не думай…»

Он остро почувствовал пустоту вокруг, безысходность тяжким гнётом сдавила сердце. Оглянувшись, словно ища поддержки, и не увидев никого, тихо застонал через сжатые зубы.

Около него остановилась, прибежавшая ниоткуда маленькая, с кривым ухом, собачонка и, пуская слюни, уставилась на еду. Приняв бездействие человека за разрешение, подгибая задние ноги и растягивая тельце, смешно морща нос, приблуда аккуратно стянула с газеты блин и, отойдя, быстро его съела. Потом уже брала всё подряд смелее и, не убегая, торопливо жевала. Закончив, как путная, десертом из конфет, собачонка обнюхала висевшие плетьми с колен дедовы руки и побежала дальше, не зная ещё куда, но точно – по делам…

Дед вытер глаза, поднялся и, складывая пакет, проговорил, прощаясь:

– Вот и ладно, прощай пока… Одна не останешься, вишь, какие тут бродят? А потом уж и я, через время… – он выпрямился, взял стульчик и, не оглядываясь, пошёл в крайнюю улицу, к одинокому теперь их дому.

* * *

В доме было тихо и прохладно, легко пахло погребной сыростью и не чувствовалось особого уюта, привносимого женской бытностью. Он вспомнил, что бабка ещё три дня назад собиралась растопить печь, чтобы посушить избу.

– А жарко станет, двери откроем – и пускай, а то дух чижолый!

Дед посмотрел на дрова за занавеской, но решил сейчас печь не топить: «Окна распечатаю, «адушины» открою и нормально, просохнет за лето!» Он сидел и оглядывал избу. После поминок соседки всё помыли и прибрали, но горы посуды лежали на столе, на лавках и даже на полу.

«И куда же она, покойница, это слаживала?» – он прошёл в гостиную – довольно широкую и светлую из-за двух окон комнату, затем, не торопясь, стал расставлять всё в шкафы. Половина, действительно, не вошла и он, не придумав иного, стаскал оставшееся в сени и разложил аккуратно по полкам в тёмном чулане. Потом вернулся и, помогая себе плоскогубцами, распечатал и открыл окна. Совсем уже тёплый, сладко-тяжёлый воздух середины мая быстро выдавил из дома дух поминок, точнее, запах большого количества народа, пищи и алкоголя.

Дед сел на стул, и в который раз спросил себя: «Что же делать, как жить дальше одному?» Ёё больше нет: и голоса её родного нет, и рук умелых, втирающих ему муравьиный яд в измученную хондрозом спину, тоже нет. Как же так? Ведь он был уверен, что первый уйдёт, и совершенно определённо переживал по этому поводу: «Теперь, гляди-ка, надо жить как-то. А как? Вот беда-то!» Он опустил голову и затих. Пришёл в себя далеко после обеда, сходил на двор и, возвратившись, закинулся на крючок, напился сладкой воды из пластмассовой бутылки, лёг, не раздеваясь, на заправленный диван и, сложив руки на животе, тревожно уснул…

* * *

Дни летели быстро. Дед вставал с солнцем, а иногда и раньше. Бесцельно бродил по тихому дому, уходил во двор, насыпал пшена и выпускал трёх кур и петуха, подходил к козе. Это удивительное животное смотрело на него чёрными цыганскими глазами и тихо подмекивало. Дед научился доить козу сам: у бабки пальцы болели, но она всегда была рядом и в процессе дойки разговаривала и угощала козу вкусностями. Возможно, теперь та не понимала, почему нет хозяйки, и упорно пыталась избежать дедовых рук, блея и тревожась. Из вполне нормальной работы дойка превратилась в муку, и дед, не смея ругать умную козу, точно решил отдать её любой соседке, какая возьмёт. Кряхтя, он поднялся с колен и сказал ей об этом. Коза, мотнув головой, согласилась: «Ме-ме-лодец!» Выйдя на свет из сарая, старик немного постоял с закрытыми глазами и для себя заключил:

«Никак без бабки, хоть ты что делай – никак!..»

Сын, находясь в плавании, о чём ещё раньше сообщил, на девять дней не успел. Дед с помощью соседей собрал поминальный стол. Но, хотя день был выходной, народу было мало – одни соседи. Но это вдруг оказалось хорошо: все уместились за одним столом и долго душевно разговаривали, вспоминая добрым словом покойницу. После – сразу помыли посуду и прибрали…

Ночью, проснувшись, он услышал у соседей жалобный крик его козы и, жалея её, заплакал в подушку, готовый вернуть любимицу, но коза вдруг замолчала: может, поколотили. «Хоть и скотина, а душа, поди, есть – вишь, как переживает», – подумал Иван и решил завтра же её проведать.

Утром, заглянув в свой домашний огород, огороженный старым, но ещё вполне ровным забором, дед с удивлением обнаружил, что сорная трава покрыла всё плотным ковром, сравняв грядки вместе с произрастающими на них полезными овощами. Понимая, что помощи ждать неоткуда: у всех – то же самое, он быстро позавтракал и вступил в борьбу с сорняками. Раньше он, конечно, всегда помогал жене, но обычно тем, что пропалывал тяпкой между грядками. Сейчас же пришлось, встав на колени, в приседе он не мог из-за старого радикулита, щипать мелкую траву тремя «святыми» пальцами. Это было так нудно и долго, что, простояв так над грядкой до полудня, он выщипал немного больше половины. Решив, наконец, отдохнуть и, пожелав встать по-человечески, в рост, сделать этого не сумел. Повторив попытку и услышав в организме подозрительный хруст, дед изрядно перепугался, переполз грядки и, завалившись набок, стал через боль потихоньку разгибать ноги. В ушах зашумело ветреным лесом, в глазах поползли тёмные круги, словно он не в землю смотрел, а на солнце! Старый Иван, не найдя других слов, выматерился, а когда это не помогло, вполголоса заскулил, подсовывая руку под себя в очередной попытке подняться…

В этом смешном, со стороны, положении и застал его сосед через три дома – ещё не старый, семидесятилетний дед Проня, по прозвищу Лепёха.

– Ты каво там ползашь, сосед? Или тлю какую вредоносную собираешь, стараешься?

Иван услышал голос, но узнать, кто это, из-за шума в ушах не сумел. Повернуть же вставшую клином шею не смог подавно:

– Кто тама, прости Господи? Помоги, добрый человек, подняться…

Проня, поняв, что с дедом «медицинский» случай, проскочил в калитку и стал помогать Ивану, подставляя своё худое плечо.

– Вот так ошарашило тебя, сосед. Это с непривычки, точнее, от отсутствия таковой, наверное. Зря ты так рискуешь, без подготовки… – и, услышав сдерживаемый Иваном стон, продолжил, – а как на лабаз, до ветру ходишь, разреши спросить, там ведь, с учётом возраста, не одну минуту сидишь?

Иван, благодарный Лепёхе за вовремя оказанную помощь, ответил:

– Я там стульчик сладил, как в городе почти. Только без слива – напрямую…

– Во, видишь, там дело минутное – и стульчик! А здесь целый день работы ты в сложенном виде хотел простоять. Что бы и сюда стульчик сделать? – Иван согласился, что так было бы лучше. Но сейчас он уже не захотел полоть грядки, даже лёжа!

– Пойдём в дом, Проня. Помоги. И разговор есть небольшой…

* * *

Проня был тот ещё гусь! Про таких говорят: «Хорошо, что бодливой корове Бог рогов не дал». Он любил хвататься за всякие изменения в «процессе существования», много экспериментировал, рискуя не только своей жизнью, но и жизнью окружающих его людей. Причём совершенно не боялся, как и великие учёные, на которых он постоянно ссылался, производить опыты даже над собой… Например, однажды, уже будучи очень взрослым, услышал по телеку, что, чтобы бросить курить, надо накуриться до тошноты, и потом – как рукой… Понимая, что куря уже лет сорок, ему трудно докуриться до такого состояния магазинными сигаретами, он пошёл к старому деду Порубаю, курящему только самосад, и за «мерзавчик» водки выменял у того целый пакет свежепаренного, крепчайшего самосада. Потом, усевшись на свежем солнышке под баней, сразу изготовил штук десять огромных, с палец толщиной, самокруток, использовав современную газету «Аргументы и факты». Не желая лечиться на голодный желудок, не спеша, выпил литровую банку домашнего молока и, удобно пристроившись на тёплой завалинке, принялся за лечение…