Я сделала это утром. Сбежала из дома до аптеки, выбрала ту, что подальше от дома и дрожащими руками протянула деньги за тест. На меня посмотрели с сочувствием… противно. Они всё поняли. И я не в силах ещё была смотреть смело и не обращать внимания на чужие “фи”. Пришла домой на дрожащих ногах и каждый шаг будто делала по углям, потому что внутри сердце словно опаляло. Будто каждым шагом выбивала искру из сломанной зажигалки, а огонь всё не зажигался.

Я знала, что там будет, я догадалась, я понимала. Не удивилась чёртовой второй полоске, и всё равно всё похолодело внутри, а по ногам будто пробежали муравьи. Мне и правда виделись мошки, и такая сухость в горле и тошнота — не токсикоз, нервная.

Дома никого… и хорошо. Хотелось помереть тут, в туалете, на холодном кафеле. Один раз, другой, третий вздохнуть и навсегда замолчать.

Боялась ли так же когда-то Катя, мама Мани?

Боялась ли так моя мама?

Всем ли так страшно и плохо?

И к кому бежать? К тебе? Наверное…

Если честно, я не сомневалась, что должна рассказать, и даже не думала о том, что нужно это бросить в лицо, мол, смотри, что натворил. Вовсе нет, я понимала, что это наша проблема. Я понимала, что необразованная дура. Понимала, что не должна была покорной овечкой кивать на слова гинеколога. Я всё-всё понимала… Но вот только от этого не становилось легче.

Я вышла из туалета и упала на свой диван, прислушиваясь к себе и своему организму. Он что-то понял? Ему так противно и неприятно от происходящего? Почему тогда мне так плохо физически…. почему я не счастлива?

Ты позвонил. Спасибо. Ты звонил строго трижды в день, как по будильнику, а я отключалась. Я привыкла к этим звонкам, и мой день стал им подчиняться. Один звонок перед завтраком — значит, пора встать. Второй в обед — нужно пойти и забрать из ателье папеньки Маню. Третий — на ночь, ещё одну серию и спать. И лежать с телефоном гипнотизировать сообщения, чтобы не решаться писать.

— Да? — прошептала я.

— Ты взяла трубку. Что случилось?

— Марк, — я всхлипнула и разрыдалась.

Мне показалось, что я одним только словом “Да”, сказанным просто для связки, скинула на тебя большую часть огромного не по моим плечам груза. Я почему-то вдохнула глубже, глубже, ещё, а потом сорвалась с места и стала жадно пить из стоящей у дивана бутылки минералки. И кашлять, потому что подавилась.

Ты приехал через сорок минут и тут же оказался в моей комнате, а Маню забирать через два часа, и страшно жутко, что тебя тут найдут, но я всё равно и забралась на твои руки и свернулась ручной змейкой, ты гладил по голове, и я то плакала, то успокаивалась, а ты целовал мою макушку и боялся за нас двоих. Со слезами выходила моя жуткая ноша, но страх никуда не девался, ужас теперь был обнажённым, чистым.

— Нель?..

— Я не хочу, — мои губы дрожали, потому голос был особенно жалким и ужасно хриплым, — не хочу, Марк…

— Почему?

— Мне в…восемнадцать… Я вообще не хотела никогда… Я… боюсь.

Ты целовал теперь мои щеки без похоти, просто потому что это успокаивало, и говорил, как всё наладится, придёт в норму.

— Как? Какая вообще норма? Это… человек…

— Мы… сглазили, выходит. — Твой смех что-то во мне изменил. Я распахнула глаза и уставилась на тебя, смеющегося и пока ещё чужого мне человека. Я долго к тебе привыкала. Очень-очень долго. Потому что из разряда смешного знакомого ты перешёл в разряд… будущий отец моей дочери. — Не бойся. Пошли. К врачу.

— Папенька… Маня…

— Сначала найдём врача, который всё объяснит. Потом я верну тебя домой, мы уложимся часа в два-три. Мы вместе решим, как всё рассказать твоему отцу, ладно?

— Ладно. А твои?

— Они поймут, — твоя кривоватая ухмылка меня поразила.

— Ты серьёзно?

— Да. Идём, расскажу как-нибудь.

И мы поехали к врачу. И он всё повторил. И впервые я узнала, что такое гипергликемия.

Ты читал рекомендации врача, я читала на твоём лице беспокойство и заинтересованность. И не понимала, почему тебя это волнует больше, чем меня. Почему у меня внутри так пусто и так всё дрожит и замирает. Почему ты смотришь на меня с какой-то тайной во взгляде, как-то по-особенному, а я не могу врубиться, что, блин, происходит.

— Я не могу сама это решать. Мы должны поговорить с папенькой…

— Неля. Это твоя жизнь, и прежде чем с ним говорить, ты должна сама решить, чего ты хочешь.

— Хочу… не знаю. Я не знаю, как я могу знать?

— Ты знала, что у тебя проблемы с сахаром?

— Нет. Иногда мне было плохо. Врач объяснил, что это был сахар. Но… это давно. После смерти Серёжи…

Я замолчала пережёвывая имя брата, понимая… что сказала его чуть ли не впервые просто в разговоре. Имя выскользнуло и зависло в воздухе, парализовав меня. Оно, будто живое, дышало и подрагивало, спрашивая: что дальше? Что дальше? Теперь я буду легко его произносить? Почему? Потому что когда-то так же страшно было моему брату. Моему пятнадцатилетнему старшему брату было страшно, а мне восемнадцать. Я старше, умнее и нет…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— …Я даже не знаю, кто я, — шепот был пугающе жалким, опять. Всё это делало меня жалкой, а я хотела прекратить всё. — И кто ты… Кто ты? Ты работаешь, да? Ты… ты п**дец какой взрослый! Тебе блин… на семь лет больше.

— Тише. Тише!

— Нет!

Мы сидели в машине на парковке, и мне вдруг показалось, что я тут не к месту. Я не должна сидеть справа, рядом с почти-мужчиной, я не должна быть ему под стать, не должна быть тут на правах чьей-то женщины и чьей-то матери. И этот липкий ужас от моей неуместности покрывал всё тело, и снова по ногам бежали мурашки-муравьи, только теперь мне пояснили, что этого нужно опасаться. Объяснили, что нужно следить за всем, за моим вмиг оказавшимся бракованным организмом, нужно пить какие-то таблетки, нужно идти к эндокринологу. Нужно брать какие-то талоны.

В пять в среду врач.

К восьми утра анализы.

Кровь, моча.

Перед этим не есть, не пить.

Тут прийти, забрать талон в регистратуре, а за этим заехать завтра к шести.

— А-а-а-а! — Мой вопль должны были услышать все вокруг, я не верила в то, что происходит, и ты устало потёр лоб, потом всё лицо ладонями и кивнул.

— Прости.

— Ничего, — шепнула я, успокаиваясь. — Не буду тебя винить… Я не умнее. Может, маме моей… только не папенька.

— Почему мама?

— Потому что, видимо, девочки в беде идут к мамам… Отвези меня, пожалуйста, к ней.

— Хочешь, сам Маню заберу?

— Хочу.

Мы с твоим отцом поговорили.

Всё хорошо. Он ничего не знает.

Он нормальный, не торопись домой

Я дрожащими пальцами заблокировала телефон и подняла на мать покрасневшие глаза. Она смотрела на меня пристально, но казалось, что не видит. Не видит. Мы плакали, и она говорила, какая я плохая и двадцать минут уверяла, что аборт — грех. А я хотела к тебе.

— …Ты наворотила дел. Господи, что мы будем делать?.. — мама раскачивалась из стороны в сторону, как будто была в трансе. — Что делать… Да, мне придётся уйти с работы. Придётся, конечно… Нет, мы не сможем отмолить… не сможем. Ну конечно, он не женится на тебе, что за глупости?.. Серёжа, Серёжа… Если мальчик, Серёжей назовём. Ну ничего, поднимем, воспитаем. Всё будет. Всё устроим. Бог не даёт просто так… Бог тебя наказал, он хочет, чтобы ты так грехи отмолила…

Я про себя выла. Но странно, все эти мамины слова делали… сильнее? Пожалуй. Она будто давала мне пощёчины раз за разом, а я принимала их, и щека становилась жесткой и мозолистой, как слоновья кожа. Я кивала. Но по щекам всё-таки капали слёзы, и я хотела спрятаться, но терпела, до последнего терпела.

Если можешь, напиши, что всё хорошо.

Могла. Я встала и молча пошла в туалет, а мама стала причитать в спину, что беременность пройдёт очень и очень тяжело, потому что как иначе. Бог всё видит…