Я не хочу об этом. Я не хочу сейчас, когда всё так прекрасно говорить, как всё будет плохо, когда он вспомнит. Я боюсь, что он вырвет из моего уха наушник вместе с “Городом 312” и его девочкой, которая хотела счастья, а я терпеть эту песню не могу за наивность, но всё равно она сделала внутри теплоту. Я хочу, чтобы он сейчас ничего не спрашивал.

— Почему? Я плох? Не верю. Мы не подходим друг другу? Ты меня не хочешь? Ты мне изменила?

— Почему сразу я? — Он перебирает мои косы, будто кошку гладит, я нежусь и поворачиваю голову навстречу его тёплым пальцам. Его колени касаются моих. Это как раньше.

— Я бы… не смог, я думаю.

— Думаешь?

— Не говори, что я это сделал. Я прыгну с крыши. — Он не смеётся, приближается к самым губам, но отстраняется. Это всегда бесит, и он давно меня не бесил тем, что откровенно дразнил.

— Нет, никто не изменял.

— Аллилуйя! — наше словечко из времён, когда у “Братьев Грим” вышел альбом “Крылья Титана”. Это был две тысячи десятый, Соня хорошо засыпала в машине, и мы катались иногда по городу и слушали музыку.

— Что тогда? Тебе со мной плохо? Расскажи.

— Зачем?

— Нет ничего более соблазнительного, чем разговоры о сексе. Разве нет?

— Но не с тем, кого ты трахаешь уже десять лет, — смеюсь я, и он резко останавливает мою голову на месте. Я встречаю взгляд его глаз. Они всегда очень тёмные, темнее шоколада. В сочетании с алебастровой кожей — слишком яркие.

— Десять лет. Ты мне принадлежишь так долго, — шепчет он, и мне хочется выть. Вот бы он все десять лет так смотрел на меня и такие слова говорил. Что я его. Что я ему принадлежу. — Не увиливай.

— Нет, мне не было с тобой плохо… Мне было хорошо.

— Как?

— Хорошо, — я краснею, мы с Марком о таком говорили первые пару лет, потом — нет. Потом мы стали знать друг о друге слишком много.

— Лучше, чем с собой? — он знает, что говорит ужасные пошлости, и не сдерживается от улыбки, а я уворачиваюсь, потому что щёки горят. Не могу объяснить почему. Я смелая в постели, меня трудно смутить, но сейчас кажется, будто он мальчишка, который смеётся надо мной, и это тоже своего рода кайф. Но кайф странный, трогательный и заставляющий краснеть.

— Что это вообще значит?

— Ну знаешь. С самой собой. Ты же хорошо должна знать своё тело, — он скользит ладонями по моим бёдрам до края шорт. Потом обратно, но уже растопырив пальцы так, что они обхватывают почти всю доступную для обозрения площадь. — Ты стройная, такая тонкая. Чем ты занимаешься?

— Я инструктор по йоге.

— Такая вредина и колючка учит гармонии и спокойствию? — его брови ползут вверх. Он знает, что цепляет меня.

Как же горько, что забудет это! Забудет! Забудет!

— Забудешь! — говорю вслух, и он взглядом спрашивает, о чём речь.

— О чём?

— О том, какой ты бесячий нахал, — отвечаю ему и притягиваю к себе за край футболки. — Хочешь историю? — моя смелость не знает границ, но он меня, пожалуй, убедил, что я могу ему доверять. — Однажды мы занимались сексом на этой лавочке.

Он рад, он заинтригован и, сдерживая улыбку, кусает губу, а потом согласно кивает, мол, я мог. Я мог. И смотрит на меня так, будто сейчас продемонстрирует как.

— Мы сидели тут. На этой лавочке, только ты был по другую сторону. В этих ужасно ухоженных кустах. И я была в платье, а ты вот так же в футболке и джинсах, и наглости тебе было не занимать.

— Дай угадаю, я тебя поцеловал?

— Ни разу. Поцеловал ты меня позже, в квартире, а тут на лавке ты только действовал.

— И как это было?

— Быстро, — шепнула я, приблизившись к его губам так, чтобы помада отпечаталась.

— М… не лучший комплимент.

— Поверь, это того стоило.

— А ещё?

— Что ещё?

— Где ещё?

Я стала вспоминать. Я поняла, что всё могу вспомнить. Он же мог уломать меня везде. И машина — для слабаков, это почти норма. Мы могли оставить Соню с папой и под предлогом поездки за смесью “перепихнуться” в тачке на безлюдной обочине. Был период, когда в машине всегда лежала пачка гигиенических салфеток, и мы смеялись, когда кого-нибудь подвозили, потому что боялись, что где-то забыли бельё или что-нибудь сильно компрометирующее. Мало ли. Мы осквернили подъезд и бесстыдно поднимались потом в таком же осквернённом лифте домой.

Открытый балкон — не проблема.

И не вылезти из постели весь день.

И как же было иногда сумасшедше круто просто проснуться и понять, что нам никуда не надо.

Я выныриваю из воспоминаний, не понимая, вслух это всё бормотала или про себя. Выныриваю и понимаю, что его губы касаются моих ключиц, и он держит мою талию дрожащими от нетерпения руками. Он хочет обнимать крепче и без мешающей ему рубашки.

— Ты об этом пожалеешь, — качаю головой, а он кивает. — Ты всё вспомнишь и пожалеешь.

— Тогда тебе это зачем? — спрашивает он, и слова поют на моей коже.

— Сама не знаю. Ты заставил меня взять паузу и многое вспомнить.

Мы сидели на балконе. Одна твоя рука держала меня за талию, а вторая гладила ключицы, подбородок, скулы.

— У тебя веснушки. Они не рыжие, не коричневые, а тёмно-серые. И ты немного смуглая.

— К чему ты?

— Это очень красиво. У тебя красивая кожа. Никогда не думал, что такое сочетание возможно.

— Зачем ты делаешь мне комплименты? — я насторожилась и отодвинулась, чтобы сесть на лавку.

Но ты не дал. Твои руки крепче сжали меня, спасая от побега.

— Потому что захотел.

— Нет, потому что мне грустно. А грустные девушки — лёгкая добыча.

— Ты и так моя добыча. Уже моя добыча.

— Почему это? Мы же просто притворялись.

— Мы целовались.

— Один раз ты притворялся, в другой раз я.

— Ты такая наивная, — ты обнял меня покрепче, зарываясь носом в мои волосы, и выдохнул в них, меня до косточек пробрало теплом. Даже смешно. — Милая, безусловно, мы притворялись, но будь честна — поцелуи не случаются просто так. Они всегда от того, что два человека очень сильно их хотят. Я очень сильно хочу тебя. А ты?

— Зачем ты спрашиваешь? Это глупость. Мне нужно пойти спать!

Я дёрнулась снова, на этот раз даже встала, но ты схватил меня за руки и заставил, раздвинув ноги, зависнуть над тобой. А потом приподнял и я встала на матрас коленями. Мне было страшно теперь сесть, потому я так и замерла, а ты смотрел на меня снизу вверх. Сжимала твои плечи и страшно боялась, потому что это оказалось хуже, чем сесть таки на твои колени.

Ты держал меня одной рукой, а другой, так и не отрывая взгляда от моих испуганных глаз, поднял свою майку-алкоголичку. Твои губы оказались как раз напротив моей серёжки, той самой, про которую было столько дурных мыслей. И, глядя мне в глаза сквозь дебильную твою чёлку а-ля Джек из “Титаника”, ты приблизился и сделал то самое, пошлое, ужасное, и это было хуже, чем я представляла. Твой язык. Скользкий, на моей серёжке, на моём животе. Прохладный уличный воздух тут же остудил мокрую кожу, и я невольно вздохнула.

Это был тот момент, о котором я подумала ещё в самую первую встречу: что ты сделаешь дальше?

Вверх или вниз?

Твои руки легли на мои бёдра, поднялись к талии, к подмышкам, и я не вовремя поняла, что они стягивают с меня майку, а я остаюсь даже без лифчика. Ноги дрожали, грозясь подогнуться, но упасть сейчас не куда-нибудь, а на твои колени — было бы равно убийству. Ты жуткий, страшный человек. Ты убийца, чёртов мажор и дьявол. И даже в темноте контраст между твоими волосами и кожей чертовски кошмарен, а глаза слишком темны. Теперь одна твоя рука лежала на моём позвоночнике, а другая на животе, будто я была музыкальным инструментом, на котором ты умел играть.

— Скажи что-нибудь, — попросил ты, и слова не разрушили ничего, они заставили меня снова дрожать.

— Я не знаю, — жалобно произнесла я. — Я не знаю…

— Ничего?

— Ничего.