Он подошёл к ней, замершей среди глиняных горшков и ящичков у очага, но глядел точно сквозь. Осмотрелся, тряся головой. Неуверенно позвал:

– Эй, виноградная? Обиделась, что ли, на старика? Испугалась? Где ты?

Хедвика молча следила за тем, как он ходит по комнате, заглядывает в мастерскую, отворяет витражную дверь в круглую библиотеку… и не замечает её, притаившуюся прямо перед ним.

Она уже позабыла возмущение и испуг, в крови клокотали азарт и причудливое любопытство. И, когда Грегор вновь оказался у очага и в упор глянул в её лицо, не выдержала и рассмеялась:

– Притворяешься, мастер?

– Ах, непутёвая! – подпрыгнул на месте Грегор. – Зачем пугаешь? Где пряталась?

– Нигде не пряталась. Здесь стояла, разговоры слушала, ждала, пока Файф уйдёт.

– Здесь стояла? – косясь на кирпичную стену, переспросил мастер. – Неужто?

– Здесь-здесь.

– Так, значит, ещё и иллюзию наводить умеешь, – мрачно закивал тот. – Не диво тогда, что столько лет в глуши своей жила виноградной, да никто тебя и не заметил. Прав, прав сумеречный вор: очи у тебя волчьи, повадки лисьи…

Хедвика не стала переспрашивать, и так было понятно. Да и будет ещё время для расспросов. К тому же очи очами, а голод к ночи точно волчий проснулся.

– Мастер Грегор, давайте поужинаем наконец, – предложила она.

– Что, проголодалась-таки? Природное колдовство много сил отнимает, это верно.

Косясь на Хедвику с недоверием и с тревогой, он полез на верхние полки буфета.

– Подвесь-ка пока чайник над очагом, пусть греется. А я тебя угощу кое-чем… Век мастера Грегора не забудешь.

Он подмигнул, спрыгнул с маленькой табуретки, которую использовал как приступку в мастерской, и протянул ей плотный бумажный свёрток. На ощупь он был лёгок, почти невесом, а внутри сухо перестукивало что-то мелкое и сыпучее.

– Открывай, – велел Грегор. Хедвика надорвала шершавую жёлтую бумагу, и в мастерскую вырвался, словно чёрный дух, словно горький дым, запах жжёный, горьковатый, душный, повеявший жарким солнцем, растрескавшейся от пекла землёй и ласковой драгоценной струёй с водопада.

Ничего этого Хедвика, росшая в тени пасмурного колдовского леса, никогда не видела и знать не могла, но ноты запаха звенели о пустыне и солнце, об изнеможении и сладостной влаге.

– Это что? – аккуратно высыпая на ладонь россыпь тёмных зёрен, спросила Хедвика, поднесла ближе к глазам, принюхалась. – Это… Шоколад?

– Угадала! Неси кипяток и молоко доставай.

Тонкая крутая струя ударила, дробя, в чёрные зёрна на дне глиняной плошки. Сверху Грегор щедро долил молока, вымешал деревянной широкой ложкой.

– Выгляни на улицу, только аккуратно. Посмотри справа у крыльца: может, пекарь уже свежий хлеб принёс.

– Какой хлеб? Ночь на дворе.

– Пекарни разжигают печи в полночь. Хлеб испечь – чем не ворожба? А всякая ворожба ночью крепнет.

Хедвика приоткрыла дверь и скользнула наружу. Танцы утихли, и площадь уже дремала, укрытая тихой осенней шалью паутинных нитей. Но дремала чутко: то тут, то там вспыхивали светляки ночных огней, ветер стучал деревянными вывесками: башмаками, кренделями, щитами и кольцами. Из труб пекарен, как и говорил Грегор, уже вился дым, словно ведьмы водили руками над городом и пряли свои колдовские кружева. Стекавшиеся к площади переулки и вовсе кишели ночным народом: торговцы лащами, тёмные сказители, гадалки и молодые подмастерья, что, отработав день на господ, по ночам оттачивали другие уменья…

Мастерская Грегора приютилась меж двух богатых домов: слева – лавка менялы, справа – солодовая пекарня. Заметить скромный вход в мастерскую было сложно, и случайных покупателей у него было мало, а вернее сказать, отродясь не водилось. Знали о мастере и мастерской, притаившейся на громкой широкой площади, только те, кому полагалось знать.

– Не зевай, проверь хлебную корзину и назад, – раздался из дома его опасливый шёпот. – Хватит нам на сегодня гостей.

Хедвика впотьмах нашарила большую корзину из ивовых прутьев, куда пекарь, по уговору с Грегором, складывал хлеб, а молочник со звоном опускал полные бутыли ещё до того, как занималась заря. Сюда же ложились и плотные конверты с заказами дворца, если посыльным не удавалось застать мастера дома.

Она нагнулась над корзиной, осторожно перебирая пальцами гладкие и упругие прутья, и нащупала на самом дне промасленный свёрток. Стараясь не сдавить хрустящие бока лепёшек, чей запах с лёгкостью перебивал осенний ночной аромат, она внесла их в дом, положила на комод, а сама украдкой выскочила обратно на крыльцо.

Площадь Искр раскинулась на широкой горной равнине почти у самой вершины Грозогорья, а мастерская Грегора, затаившись в тени, глядела ровно в щель между крышами на другой стороне. Отсюда было видно и саму площадь, мощёную, пёструю и колдовскую, и дворец, застилавший своей тенью улицы, и бесчисленные лестницы, и мосты, ведущие вниз, к городским воротам. А там, у самых корней горы, уже раскладывал плетёные свои зернистые полотна рассвет. Лиловая лента в брызгах золота вилась у самого горизонта, к воротам медленно подползал мутный жемчужный туман, а на широкую подъездную дорогу ложился первый пыльно-песочный вздох грядущего дня.

Пахло терпкой и кисловатой солнечной сливой, сладким красным перцем, что торговцы везли в Грозогорье с тихих деревень Траворечья, пахло сочной ежевикой, которая давно кончилась в берестяных ярмарочных лотках, но сок её впитался в плиты площадей, в сосновые настилы улиц, в осенний воздух старого города…

– Где ты там, виноградная? – снова позвал мастер, и Хедвика с досадой открыла, как дрожит, дребезжит его голос, чуждый этому сумеречному звону можжевельника и дробной джиги, которую плясали на нижних улочках.

Не дождавшись ответа, мастер выбрался на крыльцо и протянул ей стеклянную чашку, над которой вился причудливый пар. Хедвика вновь вспомнила о ведьмах, прядущих над городом грозовые кружева, и приняла шоколад. Мастер ловко, ювелирно разломил пополам плоскую лепёшку и отдал половину.

Хедвика откусила сладкий ореховый хлеб и глотнула горячего густого шоколада. Мастер отставил кружку, облокотился на перила крыльца и обвёл рукой дальние дома, холмы и дороги. Вслед за его рукой протянулась дымная, бледно-оранжевая вуаль, словно фонарную гирлянду подвесил над городом.

– Чтобы лучше гляделось, – со смехом ответил он на взволнованный взгляд Хедвики. – Нет, не маг я, виноградная, не колдун. Но уж кое-чему научился…

Они молча смотрели на остывший в осеннем забытье город, а искрящаяся каменная пыль поднималась от площади и окутывала крыльцо, поднималась по стенам, ложилась на крыши, как странный прозрачный снег, такой бледный, что и не разглядеть, не коснуться. Матово блестела внизу черепица крыш, плоскими льдинами глядели чёрные, с колючими брызгами свечей окна, и далеко-далеко в холодном воздухе разносился плеск с Зелёной Реки.

– Иди спать. Устала, виноградная, – вздохнул Грегор, не отрывая глаз от дали.

Тихо и тоскливо было на душе, словно жалейка выводила грустный рил.

– Доброй ночи, мастер, – попрощалась Хедвика и, забрав чашку, вошла в дом.

Есть в любом мире драгоценная неповторимость, которую растяни – и не сохранишь. Бабочки в изломе солнца, сумрак в старом городе, тишина в Каменном храме или мимолётный смех.

Уснула – и вновь не застала утра.

Когда Хедвика высвободилась из пелены узорчатых видений, в окна уже лился день, улицы шумели, а в мастерской, под бормотание Грегора, звонко постукивал молоток. Пахло хлебом, карамелью, печёными яблоками. Пробиваясь в комнату сквозь круглые рыжеватые листья шиповника, приветливо светило солнце.

Умывшись из кувшина, Хедвика вошла к мастеру.

– Хорошего дня, мастер Грегор! Были ли утром гости?

Не слушая её и сосредоточившись на работе, тот лишь коротко кивнул. Только чуть погодя, закончив с камнем, отложил в сторону молоток и наконец искоса глянул на Хедвику: