«Ну да ладно, – писал Седов, закончив со всеми сплетнями и обсуждением наушников и косух. – Как там поётся у классика, мне по барабану вся эта муть. А мне сейчас всё муть, кроме одного… Короче… что хочеш со мной делай… можеш убить… Но люблю я тебя, и всё тут!»

Последняя фраза была несколько раз обведена синей ручкой, чтобы получился как будто жирный шрифт. Читать я продолжила через минуту.

«…И если тебе есть что мне ответить, то просто скажи, что поедешь со мной на Митьку – примочку выбирать…»

Митинский радиорынок – открытый, борзый и бесконечный. На Черкизон ездят за одеждой, а за всякими запчастями туда.

– Чего в глаз светишь? – спросил из-под одеяла Олег, зажмурился и действительно посмотрел на меня одним глазом, как моряк Попай.

– Ты прав, – сказала я и выключила лобный фонарик. – Аська всё спасёт.

Я пробралась в мамину комнату и включила комп, мысленно ругаясь, чтоб он не гудел. И написала Седову вот что:

«Не знаю, что тебе и сказать. Но на Митьку поехали. Мы ведь друзья».

Ответил он там же, рано утром, ещё до школы.

«Нет… Тогда вообще не надо никуда ехать… И никуда идти…»

В школе мы не разговаривали. Началась тишина.

Все говорят – море, море… А тебе у моря одиноко. Впереди только скучная прямая линия. А тут сидишь – и многоэтажки тебе, и лес на горизонте. Всё вместе похоже на звуковую дорожку. Или на кардиограмму, раз уж такие у вас дела.

Пусть аритмия, но только бы не прямая, только бы не прямая, только бы не прямая линия.

Я аккуратно сложила тетрадки на угол стола, взяла рюкзак и вышла из дома. Прошла гаражи и отправилась в сторону, противоположную школе. Я шла к воде.

На мне были драная юбка и балахон с Эдди. Облачение, которое директриса всё равно бы не поняла.

На полпути я сделала привал: уселась в детские качели и открыла «Отверженных» Гюго на французском.

Когда Жан Вальжан удочерил Козетту, я встала с качелей и отправилась вниз.

Дошла до того места, где дальше – только вплавь. Там узенький пролив, за которым начинается Серебряный бор. Люди несведущие говорят: поехали в Сербор, он же у вас под боком! Ага, отвечаем мы, шлюпку нам пригоните.

Здесь темно, пахнет мокрым сеном и видно дебаркадер.

Я думала о Седове. Как так получилось, что я потеряла друга.

Седов сам принёс в мою жизнь такое явление, как френдзона. Принёс и сам торжественно вписался первым.

И первым оттуда ушёл…

Со стороны дебаркадера смеялись. Там иногда собираются компании – для изучения английского, кабинетных ролёвок и прочих важных дел.

Я смотрела на воду.

В два часа пришли какие-то люди и устроили у пролива пикник. Я нашла в сене большой камень, встала и с камнем в руке вышла из зоны пролива.

Вернувшись, я застала маму в истерике.

– «Кровавый синдром»! – повторяла она сквозь слёзы. – «Кровавый синдром»! Я просыпаюсь, а её нет!!

– Какой кровавый синдром? – переспросила я и только сейчас увидела, что стопочка моих тетрадок в углу стола раздербанена.

– Это текст песни, блин, – терпеливо пояснила я. – Брала у Стаса переписать. А то, что прогуляла, – так это просто совпало. Чего нагнетаешь?..

Со Стасом Неотмиркиным у нас френдзона, по счастью, взаимна.

…Олег обнимал маму и таращил на меня левый глаз. Видимо, думал, что так получается устрашающе.

К вечеру мама успокоилась.

– Аля, иди нафиг, – сказала она. – Я всё же куплю тебе телефон, и ходи с ним, как дура. Если не можешь по-хорошему.

От телефона я отбрыкивалась до последнего. Мне он казался чем-то вроде гирь на ногах. Нагнетанием атмосферы в драме жизни. Тучей над хайрастой головой.

На следующий день выяснилось, что Седов собирается валить из школы в лицей.

– А сам ты не мог об этом сказать? – спросила я. Седов был небрит и неприступен.

– Ну тебе же передали? Человек восемь?

– Ясно, – ответила я. И пошла домой. Там меня ждал дедушка, строгий и грустный.

– Я всё знаю, – сказал он. – Ты уже начинаешь портиться.

– Никуда я не порчусь. Седов в лицей уходит.

– Я тоже скоро уйду, – сказал дедушка. – И что теперь?

– У тебя дела? – спросила я. Дедушка Женя отмахнулся.

– Уйду, – сказал он, – я не об этом.

Между поймой и дворами – поле. Промежуточный пункт. Перепутье.

Место, где можно бегать и орать.

В чеканку мы Стопаря ободрали.

Началось лето, а летом у нас начался футбол. Благо Седов в него не играет.

У девчонок с чеканкой оказалось лучше, чем у парней. Мы с Марой и Таей чеканили раз по девяносто: Мара в узких тёмных джинсах, Тая в голубых джинсах брата, я в старых физкультурных штанах. Один не в моде, девять сгорает. Стопарь с трудом дочеканил до девяноста восьми.

– Видали? – крикнул он и торжественно пульнул мячом в небеса.

– Э-э… – сказала Мара.

– Ты что сделал?! – спросила Тая.

– Стопарь, – сказала я, – девять вообще-то сгорает.

Настала тишина. Где-то далеко от нас мяч шлёпнулся о землю.

– А-а-а! – донеслось до другого конца Острова.

– Нафиг ты девяносто девять чеканул? – допытывалась я.

– А-а-а-а-а! – орал Стопарь. В этот момент он был выше самоанализа.

Так вот: в чеканку мы его ободрали. – Зато я вас в футбол сделаю, – причитал Стопарь и танцевал на тощих ногах великий танец досады.

Но горевал он недолго: мы сжалились и согласились на навес, квадрат и прочее. Стопарь воскрес моментально.

– Давайте! Навес! Опа-па! Это называется «полное незнание техники футбола»! Анри! Не спи! Канделя! Прими на́ бошку! Бартез Косая Нога! Зида-а-ан!

Мара у него была Канделя, Тая – Анри, я Бартез Косая Нога – глазомер ещё не выработала, – а сам он, конечно, Зидан. Иногда, в моменты скромности, – Нигматуллин[1] .

Так у нас воцарилась гармония во дворе. Но Мачо Ермоленко с другого двора это не нравилось.

– Ну что вы можете? – сказал он мне, когда шёл домой через наш двор. – Вот я, например, в секцию хожу.

– Ну и ходи, – ответила я. – Микроскоп дать? За нами, инфузориями, наблюдения вести.

– И вообще это, – добавил Мачо, – не бабское дело. Это я тебе доверительно говорю. Как товарищ.

Я наклонилась к Мачо вплотную. Доверительно. Как товарищ.

– А помнишь, – сказала я, – как ты пришёл к нам в третьем классе?

Мачо тут же сник и замолчал. И превратился обратно в Димочку-ребята-познакомьтесь.

А дело в том, что в третьем классе завуч привела к нам пацанёнка Диму с серыми волосами и высоким лбом. Дима приехал с родителями из Ленинска-Кузнецкого, перескочил к нам сразу из первого в третий класс и весь день горько плакал от стресса, вызванного внезапной сменой детского коллектива. Мачо он стал далеко не сразу. И то благодаря тому, что, к примеру, Ирка-модель, которая пришла в пятом, об этом не знала.

– Беляева, – с достоинством сказал Мачо, – ладно, оставим этот разговор. Но не потому, что я испугался. А потому, что это запрещённый приём.

И шмыгнул носом.

Из ржавых хоккейных ворот под липами мы выросли.

– Спасибо вам, родимые, – сказал Стопарь, – Беляева, и ты пару слов скажи!

– И простите, – добавила я. – За то, что столько через себя пропустили.

Стопарь два месяца тренировал меня в воротах. «Замену себе готовлю», – важно пояснял он, втягивая и без того тощий живот. Штрафные Стопарь называл почему-то буллитами – видимо, хоккейные ворота способствовали. А иногда мы шли в поле, где он показывал, как подать через голову. «Для этого надо упасть. На спину!» – орал он, задирал ногу, делал подачу и с видом храброго воина бухался на траву.