Заведя с Эйнсли беседу, Лен засыпал ее вопросами с явным намерением выпытать у нее все, что можно. Она потягивала свой имбирный лимонад и отвечала коротко и робко. Она явно боялась вывалить ему больше необходимого в присутствии Питера, в котором видела угрозу для себя. Когда же Лен поинтересовался, чем она занимается, Эйнсли дала вполне честный ответ:

– Я работаю в компании по производству электрических зубных щеток, – и при этих словах, очень правдоподобно изобразив смущение, запунцовела.

Я чуть не поперхнулась.

– Прошу прощения. – Я встала. – Хочу выйти на патио, подышать свежим воздухом.

На самом деле мне нужно было решить, как поступить – вообще-то, я сочла неэтичным позволить Эйнсли облапошить Лена, – и она, должно быть, это почувствовала, потому что, когда я вышла из-за столика, бросила на меня предупреждающий взгляд.

Выйдя на воздух, я положила руки на парапет, который доходил мне почти до ключиц, и стала глядеть на город. Внизу подо мной плыл поток огоньков, который натыкался на темное пятно парка и потом огибал его, и еще один, перпендикулярно первому, двигался в разные стороны, исчезая далеко во мраке. Что я могла сделать? Мне-то вообще какая разница? Я знала, что, вмешавшись, нарушу некую негласную договоренность, и Эйнсли мне наверняка как-нибудь отомстит через Питера. Она была мастерица в таких делах.

Далеко на восточном горизонте сверкнула молния. Похоже, надвигалась гроза.

– Вот и отлично, – сказала я громко. – Воздух очистится.

Даже если я и не предприму каких-то осмысленных шагов, мне нужно постараться сохранять самообладание и не брякнуть случайно чего-нибудь. Я прошлась по патио раза два, пока не поняла, что готова вернуться, и с легким удивлением заметила, что меня покачивает.

Наверное, в мое отсутствие снова подходил официант, потому что я увидела перед своим креслом очередной джин с тоником. Питер был настолько поглощен беседой с Леном, что оставил без внимания мое возвращение. Эйнсли помалкивала, потупив глаза и позвякивая кубиком льда в стакане с имбирным лимонадом. Я внимательно изучила ее внешность в нынешней версии: розовая и белая, она смахивала на сидящую в рождественской витрине большую пухлую куклу с упругой моющейся кожей, стеклянными глазищами и искрящимися искусственными волосами.

Я прислушалась к голосу Питера: он звучал как будто издалека. Он рассказывал Лену историю, связанную, как мне показалось, с охотой. Я знала, что раньше Питер увлекался ей, любил ходить с большой компанией старых друзей, но мне он мало что об этом рассказывал. Он как-то обмолвился, что они никого не убивали, кроме ворон, кротов и прочих мелких хищников.

– …В общем, я ее вспугнул и – бабах! Один выстрел, прямо в сердце. Остальные кролики бросились врассыпную. Поднимаю я эту крольчиху с земли, а Триггер говорит: «Ты же сможешь ее освежевать? Просто вспарываешь ей брюхо, хорошенько встряхиваешь, и внутренности сами вываливаются». Достаю я свой нож – у меня хороший нож, немецкая сталь, – вспарываю ей брюхо, беру за задние лапы и так трясу, как будто хочу душу вытрясти. Кровь, внутренности – во все стороны, и я тоже весь в этом дерьме, представляешь, с веток свисают кроличьи кишки и все деревья вокруг красные от крови…»

Он рассмеялся. Лен обнажил зубы. У Питера изменился тембр голоса – до неузнаваемости. Но тут в моей голове промелькнул девиз «ТРЕЗВОСТЬ»: нельзя, предупредила я себя, чтобы мое восприятие Питера было искажено под воздействием алкоголя.

– Боже, ну и весело же было. Хорошо, что мы с Триггером захватили с собой старые фотоаппараты, и эту картину удалось запечатлеть во всей красе. Вот что я хотел спросить: ты же по роду занятий наверняка разбираешься в фотоаппаратуре… – И они с Леном пустились самозабвенно обсуждать японские объективы.

Питер говорил все громче и быстрее – теперь было просто невозможно уследить за потоком его слов. Я отвлеклась от их разговора и стала разглядывать картину с лесным пейзажем. Она представилась мне слайдом, демонстрируемым на стене через проектор в темной комнате: цвета сочные – зеленый, бурый, красный, и ярко-голубое небо. Ко мне спиной стоит Питер в клетчатой рубашке, с ружьем на плече. Группа его закадычных друзей, тех, с кем я никогда не встречалась, окружили его, их лица озарены солнечными лучами, пробивающимися сквозь кроны непонятных деревьев, и забрызганы кроличьей кровью, а губы искажены веселым смехом. Но крольчиху на картине я не увидела.

Прижав ладони к черной столешнице, я подалась вперед. Мне хотелось, чтобы Питер повернулся и заговорил со мной, хотелось услышать его обычный голос. Но он ко мне не повернулся. Я стала смотреть на три других отражения в черной полированной поверхности, похожей на дождевую лужу: одни подбородки, ничьих глаз не видно, кроме глаз Эйнсли – она спокойно смотрела на стакан с лимонадом. Через какое-то время я с легким удивлением обнаружила, что около моей руки на столике образовалась большая капля. Я потрогала ее кончиком пальца и слегка размазала по поверхности, прежде чем поняла, что это слеза. Выходит, я плакала! Я ощутила, как внутри беспорядочно, как головастик, задергалась паника. Это что еще такое – я сейчас сорвусь и устрою сцену? Никогда!

Я соскользнула с кресла, стараясь действовать незаметно, пересекла бар, осторожно лавируя между столиками, и отправилась в дамскую комнату. Удостоверившись предварительно, что там, кроме меня, никого нет – только свидетелей мне не хватало! – я заперлась в розовой кабинке и несколько минут поплакала. Я не понимала, что со мной и почему я плачу; мне это показалось абсурдным: ведь раньше со мной такого не бывало.

– Возьми себя в руки, – шептала я, – не будь дурой!

Я посмотрела на рулон туалетной бумаги – он, беспомощный, белый и мягкий, обреченно дожидался, когда я закончу плакать. Я оторвала несколько квадратиков и высморкалась.

Послышались шаги, и к двери кабинки приблизились чьи-то ноги. Затаив дыхание, я устремила взгляд на туфли под дверью моего убежища. «Должно быть, это Эйнсли», – подумала я.

– Мэриен! – позвала она. – Ты в порядке?

– Да! – ответила я. Вытерла глаза и вышла. – Так. – Я постаралась придать своему голосу уверенность. – Уже прицелилась?

– Пока не знаю, – невозмутимо ответила Эйнсли. – Сначала надо понять, что он за фрукт. Ты же, конечно, ни слова не скажешь.

– Не скажу, – сказала я. – Но это неэтично с твоей стороны. Это все равно что ловить птиц на клей или приманивать рыб фонарем.

– Я же ничего с ним не сделаю, – сердито заявила она. – И не причиню ему никакого вреда.

Она сняла с затылка розовый бантик и причесалась.

– А с тобой-то что? Я видела, как ты расплакалась за столом.

– Ничего. Ты же знаешь, я не могу много пить. Наверное, тут слишком влажно. – Я уже полностью успокоилась.

Мы вернулись к столику вдвоем. Питер с пулеметной скоростью рассказывал Лену о разных способах делать автопортреты: используя отражение в зеркале, кнопку автоспуска, которая позволяет установить камеру и затем быстро занять нужное положение перед объективом, а еще с помощью спуска на длинном кабеле или воздушного спуска с грушей. Лен вставлял замечания о правильной фокусировке изображения, но через несколько минут после того, как я снова заняла свое кресло, бросил на меня выразительный взгляд, как бы говоря, что он разочарован моим выбором. И как ни в чем не бывало вернулся к разговору с Питером.

Что он имел в виду? Я смотрела то на одного, то на другого. Не переставая говорить, Питер мне улыбнулся, нежно, но как-то отстраненно, а потом я, кажется, поняла. Он воспринимал меня как сценическую бутафорию: я была для него бессловесным аксессуаром, двухмерным предметом. Он меня не игнорировал, как мне, вероятно, казалось (а иначе чем еще объяснить мое смехотворное бегство в туалет?), а зависел от меня! И Лен посмотрел на меня с таким выражением, потому что подумал, будто я намеренно пытаюсь держаться в тени, стараюсь казаться невидимой, а если это так, то, значит, мои отношения с Питером гораздо серьезнее, чем я их описала. Лен никогда никого не склонял к браку, особенно тех, кто ему нравился. Но мою ситуацию он не понял, он ее неверно интерпретировал.