И всё время потеешь.

— На высотах 2500–3500 м у некоторых людей могут наблюдаться признаки эйфории: приподнятое настроение, излишняя жестикуляция и говорливость, ускоренный темп речи, беспричинное веселье и смех, беззаботное, легкомысленное отношение к окружающей обстановке. В дальнейшем эйфорическое состояние сменяется упадком настроения, апатией, меланхоличностью, притупляется интерес к окружающему, — Кадри готова была придушить этого лектора. Издевается, сволочь нацистская!

Так всё и было. Радовались прилёту, шутили, обменивались радостными тычками. Что-то говорили наперебой на десятке языков. А теперь, через пару часов, сидят в какой-то полудрёме, и только позывы желудка заставляют вскочить и требовать у водителя остановить автобус.

— Вы там осторожнее в кустах. Там змеи, да и прочей живности хватает, — нет, она точно сломает сейчас шею этому просветителю.

В их группе пять девушек. Трое кубинки и двое из СССР. Она из Эстонии, и вторая девушка — тоже из Прибалтики, смешанных кровей — отец латыш, а мать полячка. Элизабете Зимета — выше её на голову, но такая же длинноволосая блондинка.

Они и во Вьетнаме вместе были, на «стажировке». У Элизы на счету пятеро американцев, у неё трое и семь южнокорейцев из дивизии «Белая Лошадь».

Теперь вот здесь. Вместе по кустам дрищем. О, вон и Де Сика решил к ним присоединиться. Бедный режиссёр. Немолодой ведь.

Учительница: — Вы знаете, ваш сын… Нет, он хороший мальчик… Но уж больно много неприличных песенок знает.

Отец ученика: — Он их что, поёт?

Учительница: — Нет, насвистывает.

В школу пришлось идти. Тогда не успел — во Францию улетучился, и опять вот в школу неугомонная литераторша вызывает. На этот раз с Машей-Викой поцапалась. Не сошлись во мнении на творчество баснописца Крылова И.А.

Эта попаданка обозвала великого русского баснописца плагиатором.

— Вика, зачем тебе это надо? — спросил, когда рядом никого не было.

— Не знаю, вырвалось. Гормоны шалят.

Пётр уже сто раз пожалел, что решил отдать в обычную школу, а не спец, для партийных шишек. Эта прямо у дома была, а до специальной чуть не час добираться. Вот придёт сейчас и скажет, кто он и кто Маша — и что, лучше станет? Ох, сомнительно.

Приехал на «Чайке». Всё, кончилась конспирация, ходить будем сразу с ферзей. И, чтобы добить, лауреатские медали надел.

Увидел. Прибалдел. Эдакая Мэри Поппинс — Наталья Андрейченко. Умеют делать женщин в русских селеньях! Сразу даже ругаться расхотелось. Улыбнулся и спросил:

— Товарищ Воробьёва, а вы современные песни слушаете?

Поппинс посмотрела осуждающе. Типа, у вас же двое детей!

— Пусть их стиляги всякие слушают! — оппа, выше мы. По консерваториям и филармониям ходим.

— А «День Победы» — тоже песня стиляг?

— При чём тут… Тишкова? — и за указку схватилась. Щас как вдарит что есть дури по рукам, чтоб правильно их сложил, одну на другую.

— Тишкова Мария Петровна — лауреат премии Ленинского Комсомола. Кавалер нескольких иностранных орденов, да и советские награды есть, — не хотел ведь хвастать — довела. Нет. Завела — своей недоступной красотой. Стоять, старый сатир!

— А вы — министр культуры? — рукой рот прикрыла.

— Выгнали.

— Да, да, читала в газетах. Теперь заместитель Председателя Совета Министров и министр сельского хозяйства. Жалела, когда узнала, — блин, девочка ещё совсем.

— Вы относитесь к Маше как к Моцарту. Гений малолетний. Гении, они все чудят. Толстой вон босиком ходил, Маяковский застрелился, Есенин повесился. Склодовская-Кюри уран на вкус пробовала. Чудят.

— Товарищ Тишков, нужно, чтобы вы обязательно выступили у нас перед коллективом, — огонь в глазах.

Растаяло очарование. Исчезла Мэри Поппинс. Была высокая неприступная блондинка, подстриженная под каре, с загадочными, чуть притемнёнными очками. А стала? Нескладной, длинноногой, очкастой комсомолкой. Ошибся.

Но нельзя грубо с фанатиками, не стоит их во врагов превращать. Пусть из фанатиков станут лучше фанатами.

— Непременно. Только за несколько дней предупредите. Сами понимаете, чуть загружен. И, пожалуйста, не афишируйте Машины достижения. Обычная девочка. А то ведь проходу не дадут.

— Согласна с вами, товарищ министр. Как скажете, товарищ министр.

Всё, уходить надо. Эх, такой светлый образ Воробьёва убила. Мечту юности.

Прораб обращается к бригаде строителей: — Друзья мои! Сегодня начнём!

И помните: строим солидно, без воровства материала, строим как можно лучше, потому что строим для себя.

— А что строить будем? — спрашивают рабочие.

— Вытрезвитель!

Решил Пётр Миронович жизнь поменять. Не себе, семейству Брежневых. Решил и поменял — мебель в квартире.

Ну, жизнь-то тоже поменял, только себе. Вагон с мебелью пришёл, его разгрузили на склад и разделили на две неравные половины — одну поменьше, для Хали, и вторую, для «дорохохо Леонида Ильича». Как и в первый раз, возникла проблема с грузчиками и сборщиками мебели, но, наученный горьким опытом, Пётр ни бандитов, ни вояк звать не стал. Забрал с завода ЗИЛ самый последний их писк — ЗИЛ-170 (6×4). По сути — КамАЗ. Аж через десять лет этот самый грузовик, лишь чуть подправив, начнут серийно изготавливать под названием КамАЗ-5320. Это уже не игрушечный грузовичок, что добыли вначале для «Верного Ленинца» — это восьмитонный зверь. В Захарьинские Дворики и направились. Приехали. Стоп! Не совсем так. Ещё в гараже министерства сельского хозяйства взяли автобус с шофёром. Вот на трёх машинах и приехали. Передали с рук на руки новенький ЗИЛок, забрали две забракованные в прошлый раз Петром люстры (уже подшаманенные) и загрузили в автобус пятерых джигитов узбекской национальности во главе с их старшим — Закиром. Помахали Тимурычу ручкой, и на склад. Хотели быстро поменять мебель в двухкомнатной у Галины, а уж потом наброситься на четырёхкомнатную Ильича.

Не срослось до конца. Не успели. Виноваты стены — состыкованы не под прямыми углами. Когда начали монтировать встраиваемую мебель, она отказалась подчиняться законам физики, каждый раз вставая кособоко. Один раз почти и получилось, но, когда со стороны посмотрели, заухали. Щели везде. Так хотелось поматериться! Глянул на чуть не плачущую Халю — и передумал.

— Галина, мы завтра приедем с досочками, со штукатурами и прочими прорабами. Неберущуюся задачку нам строители подбросили. Ну, не расстраивайся. Зато вот Закир люстры уже повесил.

— Да, красиво. А я ведь уже всех на новоселье позвала, — рожа, тьфу, моська, опять тьфу, личико кислое.

— Во сколько?

— В пять вечера, — проблеск надежды.

— Поднатужимся. Бумагу приготовь.

— В смысле, для туалета? — ого, юмор прорезался.

— Для пола, застилать его. Ровнять стены кое-где придётся. Испачкаем.

— Во сколько?

— В шесть.

— Ух ты!

Поехали к Ильичу. Вывезли старую мебель, и на этом всё. День, да и вечер, кончился. Шехерезада прекратила дозволенные речи.

— Петя, ты устал, наверное — может, чайку с нами попьёшь? — вздохнула бабушка Виктория.

— Обязательно! Наливай, мать, мы только перекурим, — прошли в пустую комнату.

Вот тут и состоялся примечательный разговор.

Брежнев раскурил свою любимую «Новость», подошёл к форточке и выпустил в неё пару струек дыма.

— А что за ребята с тобой, Пётр были? Нерусские.

— Это я в один из колхозов подмосковных детей из детдома в Узбекистане забрал. Я же вам говорил, Леонид Ильич: половину в Краснотурьинск отправил, а половину здесь в колхозе пристроил.

— А и правда, это же те девочки, что ковёр связали. Молодцы, и ты молодец, что о сиротах заботишься, — как-то невесело Брежнев это произнёс.

Он выкинул недокуренную сигарету в форточку и прошёл по пустой комнате мимо Петра до двери, прикрыл её, снова мимо прошёл к форточке и её тоже прикрыл.