Юрист повиновался, не сводя с меня оторопелых глаз. Художник я для него модный, поэт, натура трепетная, и вдруг столь сугубо земные навыки.

– Что с ним?.. – только и спросил почтительно.

– Не поверишь, Андреич, вульгарнейший ревматизм… – Перчатки превосходительские я все-таки надорвал, иначе было не стащить. Фасонистые, на двух кнопках. И на шелковой подкладке, представьте! Не перчатки, испанский сапожок. Надел и покалечился. Колчак вскрикнул подстреленной птицей, распахнул глаза и застыл, стиснув челюсти намертво. Я ему руки горячим полотенцем обмотал – ничего, не отдернул. Зажмурился только на миг – и покосился в мою сторону с озадаченностью.

– Что ж вы молчите как рыба, что ревматизмом страдаете? – вырвалось у меня жалобно – от рыб и молчать научились… в плаваньи…

– А вы ревматиков… не арестовываете?… Расстреливаете… сразу? – с беззлобной иронией осведомился Колчак, тяжело переводя дыхание. Я аж крякнул от удовольствия!

Я сам себя так в тюрьме вел.

Если на драку не срывался.

Ну люблю кулаками помахать, такой у меня недостаток.

– Не, – говорю – мы им сразу головы рубим… – протянул лапу, положил на адмиральский лоб – высокий такой, красивый, скульптурной лепки – и прижал подушечками пальцев набухшие жилочки на висках. Температура-то самая дрянь… Фебрильная. И чувствительная, и в беспамятство не уйти…

– О-о-ох… – слетел с обметанных простудной лихорадкой тонких губ даже не вздох – шелест облегчения. Свободной рукой я порылся в кармане, достал карамельку. На сахаре же… Колчак покорно и с отвращением разжевал. Мимика у него была роскошная. Говорится: на лице все написано – так тут было все нарисовано! Попов проявил прыть, поднес недопитый чай, в который по дороге не считая сахару бухнул, а Колчак внакладку пить терпеть не может – скривился, будто лимон ему дали, а устрицы забыли, но сладкий чай, хоть нелюбимый, свое дело сделал: серизна с проваленных щек поползла.

– Сапоги резать придется, – доложился я виновато.

– Режьте, – прошептал Колчак, крепче смыкая ресницы. Они мне ладонь щекотали… Бабочка, вкрадчиво пояснило мое личное поэтическое безумие. Живая бабочка на булавке, и надо снять, и не стряхнуть узорчатые чешуйки, и успеть, потому что откуда-то сверху сейчас опустится тяжесть и расплющит крылатую. Война толчет людей в медной ступе железным пестом…

Адмирал Колчак, участник двух войн, попытался остановить третью, и война хочет его раздавить.

– Все равно больно будет, – предупредил я сквозь зубы и приступил к сапогам. Замечательные были у "верховного" сапожки!

Дреканые – вот какие.

Дерьмовые – по русски…

Кожа-то хорошая, вятская, офицеры ее предпочитали, она блеск имела особый: атласное шевро, так и говорили, а покрой солдатский – представляете?.. Какой мастер согласился сортовый материал испортить… Стоптанные в хлам, каблуки давно пора менять, и еще совсем неплохо бы поставить новые союзки.

Достал я ножик, взрезал голенища по швам… Они, сапоги эти, еще ноги ему стесали до косточек, великоваты были, а портянок флотское высокопревосходительство носить не умеет (потом выяснилось, что умеет превосходно, под стать чину, но не хочет – именно потому что флотское): нитяные носки все в кровавых пятнах и присохли.

Ну и пришлось отмачивать.

Водичкой. На ревматические щиколотки. Не легче, чем сибирской зимой в нитяных носках.

Ох, Колчак и терпеливый оказался – звука не выронил!

И не протестующий… Хотя полное право имел.

Это же совсем особое мужество нужно – такую выручку принять… Я вон когда-то оттолкнул руку врага, искренне пытающегося мне помочь. И долгие годы чувствовал себя перед ним виноватым, пока не смог расплатиться добром за добро, так-то, товарищи.

Все равно – до могилы помнить буду, что по свински поступил…

Колчак таких долгов не делал.

– Сейчас обихожу вас немного… – говорю – согреетесь, и полегчает… Повязки на сбитые ступни наложил, бутылки с горячей водой подсунул к ногам, лицо ему умыл, сделал компресс на лоб – он только благодарности шептал с извинениями вперемешку. И между ними, стесняясь: у него, дескать, в вагоне – еще одна пара сапог.

Что, тоже страшная?..

И все мне?

Гевалт, товарищи…вейзмир!

Караул!

Спасите от белогвардейских опорков…

– Принесем, какой разговор, – бормочу – да я вам и эти починю. Нечего добром разбрасываться.

Попов немедленно уставился на меня этак глубокомысленно.

На будущее.

– А тебе, – говорю – Андреич, для кого? У тебя-то ботинки ничего себе такие. Новые. Американские, с рантиком, на толстой подошве… Кто там твой знакомый с обувкой прохудившейся? Или знакомая, а?..

Хмыкает, довольный:

– Да иди ты… в баню!

– Обязательно, – говорю – пойду, спасибо, что напомнил, Константин Андреевич! И вас, господин адмирал, с собой возьму. Или вы ванну предпочитаете?.. Можем устроить…

– О?.. Баню, разумеется… Если не затруднит, – Колчак посматривал на меня, как любезная ему декабристочка – сквозь ресницы. Они у него большие, занавешиваться удобно, вот и пользуется вовсю. Взгляд презабавный: без враждебности, как у меня бы точно было, а… ну словно я картина на выставке, и в газетах картину ругмя ругали, а Колчак газеты перечитал, на выставку пришел, посмотрел – и понравилось ему, хоть теперь руками мне себя ощупывай на предмет беспорядка в туалете, высокопревосходительство все же глядеть изволят…

– Топится уже, вечером помоетесь… – Подоткнул я необъятные тулупные полы. Хороший тулуп. Подходящего размера… Я в этом тулупе тонул, а щупленького Колчака в его недрах найти можно было разве что с микроскопом.

Кстати… Ведь у него в вагоне, неподалеку от запасных сапог… Сапоги отдам, микроскоп – ни за какие пряники! Пусть не заикается даже…Мой законный боевой трофей!

– Спасибо, мне гораздо лучше… Мне гораздо лучше, спасибо… – шелестело в тулупе. Чтоб моим врагам так было хорошо… Цвета самого что ни есть адмиральского. Морской волны… И от лица один нос остался – тот самый. Породистый, тонкий, с горбинкой… Настоящий библейский. Вот скажите вы мне, дорогие товарищи, зачем русскому человеку и, не про вас будь сказано, дворянину, еврейский нос, а?.. Когда у некоторых чистопородных евреев неприличная пипка курносая между толстых щек? Что за несправедливость…

– У меня к вам вопрос, господин комиссар, – встрепенулся запеленатый этот носовладелец.

Да уж догадываюсь.

– Свободна гражданка Тимирева, – вздыхаю – как пожелаете, сделаю… Жилье снять помогу. Или пропуск выхлопочу, сам на поезд посажу… – при этом думаю: гражданку, пожалуй, посадишь. Если только приказать под конвоем ее из Иркутска вывезти, упрямую! – Хоть сегодня… – заверил с повторным вздохом. Попов, конечно, глаза на меня выпучил и не иначе решил для себя, что это такая особая большевистская хитрость. Что с мека взять. Носовладелец тоже ресницы вскинул:

– Вы благородный человек, господин комиссар…

– Просто знаю хорошо, каково за решеткой сидеть… – я усмехнулся, отметив, что адмиральский комплимент мне польстил. А по правде должен был оскорбить – Но ей лучше бы здесь дня три отогреться. В бане выпариться, горячего поесть… Озябшая…

– Она… Она здорова?.. Болела недавно… – переполошился Колчак немедленно. Вот ведь Паганель, книжки не надо, и вообще… власть следует брать поскорее, а то как бы его эсеры с меньшевиками на допросе не загрызли.

– Почти – насморк небольшой, – честно я признался. Паганеля аж перекосило состраданием к насморочной. – Но поела хорошо и ночь спала, это вот вы и глаз не сомкнули, и крошки в рот не взяли – возьму и скажу Анне Васильевне, что голодовку объявили и в обморок падаете… Ну-ка давайте, – подсел я чаем напоить сострадательного, а он уже успокоился немного, он мне поверил, это я бы на его месте никому не доверял, тоска тюремная отпустила, и глаза у него слипаются: просунул ему ложечку между губ – захлебнулся, вскинулся…

– Да тише вы, оплескаетесь, – шикнул я досадливо – надо, надо сладенького попить обязательно… – между прочим, последний сахар, больше нету – Ну, не хотите с ложки, я стакан поднесу. Приподниму вас только… Вот, осторожненько… Потихонечку, горячий. По глоточку…