Литмир - Электронная Библиотека

Бывает, между прочим, по разному, кто наоборот, от начальственного визита ломается, но Колчака я сразу неплохо почувствовал. Законопослушный, что твоя тарань: сказали вялиться, значит, будет вялиться, и без вопросов!

Попов, тот меня мгновенно понял, одно слово – юрист.

– Только ты начинай, – прошу его – а я к тебе должен присмотреться, как надо допрашивать.

– Не сомневайся, – отвечает.

Тут и "верховного" привели. Гляжу на него при дневном свете…

Мама дорогая.

И как сия перепуганная вобла духу-то набралась против союзничков взбунтоваться?.. А ведь смог… И не просто бумагу изводил на воззвания – он их объегорил. Золотишко государственное – вот оно, отправки в Москву ждет. В ножки адмиралу надо кланяться, ручки ему целовать…

Расплатятся эсеры за это судилище, уж власть возьмем, сторицей расплатятся! Был Колчак неправдоподобно, до иконописности изможденный и снежно-седой – френч еще черный на нем, да в обтяжку, в шинели-то осанистей выглядел, а сейчас смотреть страшно, скелет скелетом, и жесткий тоже как скелет: на пороге встал оглядеться – поворачивается всем корпусом… Меня узнал, кивнул натужно:

– Выражаю благодарность за шубу…

Я поклонился молча, с удовольствием наблюдая Поповскую физиономию.

Ужасно его обидело! Как же: такой арестант инициативный. И заторопился он, мой заместитель, садиться Колчака пригласил, а тот деревянный, у него ноги не гнутся, пока уселся, у меня дыхание перехватило, что с ним, думаю, ой, мне не нравится, и Попов еще – сесть не дал как следует, уже спрашивает: вы, мол, адмирал Колчак?

Ведь нарочно так сказал.

Я эти следовательские штучки знаю…

Проходил в пятнадцать лет!

– Да… Я – адмирал Колчак, – инициативный отвечал глухо и отстраненно как-то, и после паузы, сначала он на стуле устроился, но это не арестантская гордость была – голос его выдал. Сдавленный до сипа.

Ему же больно…

Причем с головы до пят!

Помню, у меня мелькнуло истерическое: как избили его.

Чехи?! Перестреляю всех, кого встречу…

Я шагнул вперед, заступив своего заместителя, вздохнул он, слышу, но молчит, блюдет субординацию.

– Мы вызвали вас для обсуждения одного обстоятельства, – говорю – тут вместе с вами, гражданин Колчак, гражданка Тимирева самоарестовалась, так как будет лучше для нее ваше… гм… знакомство…. (С ударением на этом слове особым! А то ты, твое превосходительство, похоже, бесхитростный как линейка) запротоколировать?..

Гражданин немедленно доказал, до чего же он бледнеть умеет замечательно: сначала побелел, хотя казалось, куда больше, бумага бумагой был, потом вспыхнул, аж уши запунцовели, и в заключение медленно и торжественно принял прежний вид.

Бумажный!

Не знаю, как у вас, дорогие товарищи потомки, но в наши времена бумаги желтели стремительно, так что представьте этот цвет лица. Такой вполне себе покойницкий…

– Она… Она моя хорошая знакомая… – механически вытолкнул перехваченным горлом.

Он еще и врать не может!

Двенадцатикрылый (на погонах по три орла, посчитайте крылышки) ангелочек, прости Господи.

Видеть это следовало, иначе и не расскажешь…

Как его корежило невыносимым отвращением, а сквозь брезгливость высокомерную, натуральную дворянскую, я и не думал, что она бывает, мне все другие дворяне попадались, более, хе-хе, обыкновенные, билось горестное недоумение, обессиливало, подкашивало – прав был Забрежин, раздавила Колчака декабристочка…

– Знакомая по Петербургу, или где вы там, в Гельсингфорсе что ли, – подхватил я вполголоса, Попов за моей спиной хмыкнул одобрительно и, чую, закивал раздавленному… – Встретились в Омске на вокзале, взялись подвезти – подтверждаете?..

– Зачем вам это?.. – очень тихо, я едва разобрал, спросил Колчак. Вот был не уверен, что решится спросить! Страшно же ему. Вижу. А тут вон как… Когда страшно – навстречу страху.

Уважаю…

– Для отчета в Кремль, чтобы не придирались, – поясняю.

Попов – что значит специалист – уже бумажку приготовил для стряпни исторического документа:

– Так вы согласны, – говорит – подписать заявление касательно вашей знакомой и подтвердить это впоследствии на допросе? – и пером царапает, проворный мой.

– Да, я подпишу, – встрепенулась мумия в погонах, потянулась к столу, черкнула размашисто, не читая. Я вгляделся с любопытством: четкая была подпись и разборчивая. Инициалы, фамилия… Еще и дату поставил в двух календарях. Я догадался: моряцкая привычка. Странно, что время не отметил, а то в корабельных журналах вроде положено!

(Потом я его об этом не преминул спросить, надо же похихикать, и Колчак мне сторицей вернул: солнечное, говорит, или звездное, или судовое? Или по Гринвичу, вы уж уточните… Ничего себе сколько времени на корабле, скребу в затылке, и все это надо записывать?.. Он плечом пожимает комично, словно ухо левое почесывает – передразнивает меня…)

Только как ему это далось, подписать, руки и впрямь дрожали. Ладно, у него озноб, а у нас примус, и на примусе – чайник…

Колчак осторожно, в обе затянутые черной кожей ладони – мог бы за столом перчатки снять – принял стакан, склонил голову:

– Благодарю вас… – в болезненно глухом голосе просквозило сердитое облегчение – понимаю, превосходительство… Несладко в одиночке, обрадовался, что подольше в другом месте побудет, и стыдно от этой радости боязливой до зубовного скрежета, так-то вот.

Испытано! Только я мальчишкой был, мне легче досталось.

Я смотрел искоса, как он торопливо пьет: заливая палящую сухость в горле горячей чайной горечью, и потом его прошибло немедленно, я же говорю – мне не нравится.

– Вы нехорошо себя чувствуете, господин адмирал?.. – решился я неожиданно для себя самого.

Вот тут-то он мне свой норов и показал. Утвердил не спеша подстаканник на столешнице, повернулся вполоборота, оглядел меня с головы до ног сквозь ресницы, а они у него громадные, длиннейшие и густые как орешник:

– Разумеется, нет, – этак светски уронил, улыбаясь краешками чеканного рисунка губ.

– Хе, – ухмыльнулся я в ответ скептически и тряхнул кудрями.

Шевелюра у меня не хуже адмиральских ресниц.

Колчак задвигал челюстью, словно кулаком в нее получил, прижал пальцы к щеке…

И я увидел, что лицо у него под рукой сминается судорогой, зажмуривая и без того прикрытый левый глаз.

Идиот!!!

Анизорефлексия!!. Вчера ведь еще заметил!

Где мои-то были глаза?!

Я рванулся к нему прыжком через стол. Представьте сигающего бегемота. Как стол на ноги ему не опрокинул… Не успел, конечно.

Колчак повалился сломанной куклой.

На бок, мягко, подвернув безвольно руки, и колени полусогнуты… Ох. У страха глаза велики. Не апоплексия – абсанс.

Обморок, по простому.

Наголодался, простудился, перенервничал… Но все равно: присел, согнул ему локоть, проверяя рефлексы.

И охнул во весь голос. То есть на два голоса, Колчак тоже выдохнул со стоном сквозь забытье. Я такой у него сустав под рукавом нащупал, дорогие товарищи! Попов еще:

– Да это ж контузия! – из-за стола вылезает.

– Не видел ты контуженных, Константин Андреевич, – пробормотал я, сгребая Колчака в охапку. А легкий-то… Веса не чую. И жар у него. Плохо… – Тулуп на диван постели…

Попов постелил, два раза перевернув: прикидывал, как будет лучше. И подушку свернул из адмиральской шинелишки. Я ее вам описывал – натурально морская, на рыбьем меху.

– Уйди, – полез под мою руку – вдруг тиф! Я-то переболел, а ты, Самуил, подцепишь заразу!

Ко мне, чтоб вы были так здоровы, чума с холерой не пристанут, не то что паршивый какой-то сыпняк.

– Спасибо, Андреич. Не бойся, это не заразное… Лучше прикажи-ка сюда, будь ласковый, пару простыней, а еще кипяточку. Простыни за пазухой тащить! И бинтов, ваты побольше, пустых бутылок там…

Он, поди ты, еще удивляется:

– Бинты тебе зачем?!

– Связывать, конечно, чтоб не убежал, – немедленно повернулся ядовитый мой язычище – А мы воротничок расстегнем… И манжетки… Вот с перчатками-то что делать будем? Тихо – тихо, горемыка… Так, Андреич, полотенце погрей на чайнике.

5
{"b":"720533","o":1}