– Да я сам на него первый донес, – сделал я вид, что возмутился.

– Вы?.. Донесли на товарища?.. Напарижаненный комиссар, хуже Авксентьева, – прыснул Колчак по-мальчишески – образован, манеры… Говорит с аристократическим прононсом… На шее кашне, как у природного француза…И ругается как биндюжник… Самуил Гедальевич, я кажется в рассудке повредился! В тюрьме смеюсь, – брякнул вполне серьезно.

И Потылица как вытаращится на меня: спасите-помогите- вылечите. В том, что могу сумасшедшего полностью излечить, не сомневается.

Я в окно тоскливо уставился, плечами повел…

– Да нет, – говорю – Александр Васильевич, вы в своем уме. Это случается, когда ареста слишком долго ждешь…

Тьфу ты, в горле почему-то пересохло.

Глотнул остывшего чаю…

– Слежку за собой заранее чувствовать начинаешь, – вымолвил задумчиво – и, бывает, скрыться некуда, товарищей подведешь… Издергаешься, филеры в шкафу мерещатся, как улыбаться забудешь… А в камере очутился – и хохочешь. Или спишь бревном, особенно если до того бессонницей маялся, вот ведь незадача! – усмехнулся конфузливо, но и с умыслом: у него ноздри дрожали от спрятанных зевков.

– Пожалуй, вы правы, – сочувственно отозвался Колчак, поразмыслив. Я бы на его месте огрызнулся: вам виднее..

Что

…

– Ну давайте, – говорю – горлышко сначала только промоем, а потом уже и все остальное. Семен Матвеевич, ты спиртовкой пользоваться умеешь?..

Умел он, конечно, а вы как думали?

Пока я гортанный шприц готовил, под руку не лез, кстати. Я и не думал, что с ним такое может случиться, товарищи! Это он что поинтереснее нашел: у адмирала на костистом запястье серебряная цепочка висела, так надо же полюбопытствовать. Мне тоже зудело, если уж признаваться. Что за цацка, зачем браслетка?.. Матросы серьгу в ухе носят, я знал, а адмиралы – браслеты, получается?..

Цацка была откровенно морская, с замочком в виде крошечных якорей. Серебро в патине – долго носил..

– Миноносного отряда отличительный знак, – пояснил Колчак охотно.

Я не снес любопытства, близорукие – как еврейским глазам наравне со скорбным взглядом положено – зенки свои приблизил: на звеньях цепочки вились церковно-славянские буквицы: "спаси и сохрани"… Только головой я покрутил. У него еще перстень на исхудавшем мизинце болтался, сустав распухший его держал, не давая свалиться – изящный, небольшой, литого серебра. И перламутровая инкрустация на нем, потускневшая от времени и исцарапанная – парусник. Тоже небось что-то морское и отличительное! Не адмирал, особая примета сплошная, хе-хе…

Промывание он хорошо перенес. Удивился я даже. На полный желудок, нанюхавшись хлороформа, со взвинченными нервами – и ничего, и не охнул… Хотя чему удивляюсь, подчиняться он умел замечательно. Вдохнуть – значит вдохнуть, задержать дыхание – значит задержать. Сплошное удовольствие. У меня с малышами получалось без особых слез…

Тонзиллолитной массы я из него вымыл ужасающее количество.

– Все, все… Сейчас обезболим еще раз, – потянулся к корнцангу.

Колчак, с прижатым ко рту платком, яростно затряс головой – и ревматическая боль не помеха:

– Никогда! Не… не позволю… Этот ваш… Адреналиновый кокаин… Нет! Тю… А ведь понимаю. От наркотической зависимости освобождаться доводилось. И не понравилось, что характерно.

– Так ведь больно, Александр Васильевич…

Колчак опустил руку с платком, облизнул губы, сглотнул – и улыбнулся:

– Совсем нет… Можно мне чаю?..

– Только едва теплого.

– Фу, какая пакость…

Слава Те, Боже, думаю, капризничать начал – значит, выживешь. Гляжу, а Потылица ему того самого, чуть тепленького, поднес, и никуда он не делся – хлебнул. С ним же так и надо, если интересуетесь, а от чаю Колчак никогда не отказывается. Водохлеб и водолюб. Пить воду ему очень нравится, мыться он любит, плавать наверно тоже… Небось профессию с дальним прицелом выбирал, чтобы если придется погибать, погибнуть в любезной стихии… Тьфу ты, мысли в голову какие лезут нехорошие!

– Самойла Гдалыч, а меду-то… – шепнул ребенок.

– Меду можно, – киваю – мед дезинфектант… Отдыхайте, Александр Васильевич, пойду я вашу хорошую знакомую успокаивать… Только научите Самуила Матвеевича термометром пользоваться, он в сумке у меня. Вернусь, и поедемте мыться…

– Постойте, – проговорил Колчак негромко и непререкаемо повелительно: у меня ноги к сапогам немедленно приморозились и в затылке что-то тоненько запищало, как в спелом кавунчике – Позавтракайте, пожалуйста… – указал ресницами на корзину – Вы голодны, я вижу. И ты покушай, Семушка. Прошу тебя…

Ничего себе глазастый…

Кто бы мне вчера сказал, что я белогвардейскому адмиралу подчиняться буду… С радостью…

Две остывшие шанежки я заглотил как гусак – не жуя. Потылица церемонно покусывал третью, с элегантностью дуя на блюдечко. Смотреть на нас, вероятно, было решительное удовольствие, в некотором роде способствующее возбуждению аппетита, потому что Колчак нащипал в стакан с чаем мякиша, приготовил тюрьку и старательно кушал ложечкой. Я приглядывался: глотка три сделал без особого затруднения, потом сосредоточенно пожевал губами, прислушался к себе и потянулся к чаю.

– Покажите-ка еще раз горло, – попросил я, подождав когда он напьется. Хм… Можно меня поздравлять, товарищи, лакуны не засорились… И не кровоточит.

– Господин адмирал… – я поднялся, справившись с печивом. Колчак вскинул голову, понимая по обращению, что не о погоде заговорю, а почему я вообще заговорил о том предмете – ну что сказать?.. Когда приказание своего подследственного беспрекословно выполняешь, стоит ведь он слов на равных…

– Вагоны с золотом загнали в тупик, господин адмирал. Колеса повреждены, пути разобраны, проволочное ограждение наведено… Охрана вооружена пулеметами.

У него глаза расширились, и без того огромные, сверкнули янычарской свирепой радостью, а губы тонкие искривились презрительно, я по ним почти прочитал: как докладываешь, штатский, неграмотно… – но в тот же миг Колчак вытащил из-под одеял нательный крестик, поцеловал его, перекрестился широко и истово – и привстал, потянулся ко мне, улыбаясь ослепительно, солнечно, и одновременно кривясь от подступающих слез:

– Спасибо… Спасибо вам! – жестко стиснул ладонь мне сухими жаркими пальцами, они у него цепкие оказались на диво и натруженные почему-то. Даже стыдно. Кто, в конце концов, из нас пролетариат… – Вы не начертите ли?.. Периметр проволочного ограждения с пулеметными гнездами?

Честное слово, у меня уши мои многотерпеливые обуглились! Как же Колчак страдал, оказывается – и считал не вправе себя спросить, что у нас за дела с вагонами… Которые он привел, не забудьте. А тут ему: у-тю-тю, сю-сю-сю, откройте ротик, скушайте молочка, тьфу, пороть меня некому…

– Рисовать вы, Самуил Гедальевич, умеете, а чертить – нет, – добродушно протянул страдавший, издалека и прищурясь разглядывая торопливое мое творение – пулеметы добавить, если имеются: здесь и здесь, а так грамотно весьма… Штабс-капитан расставлял?.. – воткнул в меня ресницы.

– Нестеров, – подтвердил я сквозь комок в горле, потому что поведение Нестеровское при аресте корректностью не блистало, но Колчак кивнул незлопамятно:

– Молодцом. Еще… Разобранные пути окопать. Чьто-о?.. – почуял мое недоумение – Чьто изволите не понимать?!.. Песка привезти и сделать насыпь… Подготовить и держать наготове эвакуационный санный поезд. Анну Васильевну Тимиреву ввиду возможности покушения из-под стражи лучше бы не освобождать.

Это мягкое "лучше бы" в его речи таким невероятно лишним прозвучало… Вот тебе и университетский преподаватель. Наполеон… Адмирал Буонапарте. Он ведь тоже очень хорошо умел располагать к себе и подчинять…

Смеялся я про себя, смеялся – чуть третьей шанежкой не подавился, которую мне Колчак навязал на дорожку: "Бог троицу любит!" – сказал, понимаете ли, еврею… Его в антисемитизме обвиняли американцы, знаете?.. Хе. Нашли антисемита. К нему, к "верховному", прибежал однажды генералишка с предложением Кустанай от евреев очистить – ну и… кто к адмиралу без стука войдет, тот со стуком вылетит…