Юноша в зеленом парчовом платье медленно шагает по сцене. Его кожа бела, как снег, коралловые губы приоткрыты, легкий румянец, нанесенный на щеки и под глаза, символически подчеркивает юность. Алебастровые кисти рук, словно лепестки или крылья птиц, взмывают вверх, исполняя танец надежды. И отчаяния. В центре сюжета – гибель прекрасной наложницы, брошенной своим господином после «первой брачной ночи». Руки и лицо – единственные обнаженные участки тела актера. Все остальное целомудренно прикрыто.

Юноша тянется вверх, но вниз падают ложные рукава, под ними – другие, расшитые алым узором, прикрывающие руку до пальцев. Он делает широкий шаг длинной ногой, но из разрезов зеленого платья показывается лишь алая нижняя юбка. Алый – символ потерянной невинности. Девица уже нечиста, извините – только что переспала со своим господином. Теперь пляшет, изгибаясь и горюя, приближаясь к роковой черте, оплакивая утраченную девственность и равнодушие любовника. На лицах джентльменов и дам, сидящих в зрительном зале, попеременно отражается вожделение и разочарование. Они бы хотели увидеть белоснежные, гладко депилированные ноги паренька, но ставка тут на то, что лучший возбудитель – это скрытое.

На этой планете, борделе для избалованных богачей, пьесы о невинных наложницах, брошенных господами после первой брачной ночи, а то еще и до нее, очень популярны. Люди здесь так пресыщены развратом, что их трогают и возбуждают истории несчастной любви, девственниц и потерянного целомудрия. Стивен весьма выразительно изображает отчаяние бедных брошенок. У него вообще хорошо получаются роли несчастных девиц. Отвергнутых, взятых силой, умирающих от неразделенного чувства, беременных. Беременность – особое «блюдо». Здесь такие сюжеты нарасхват, ибо проблемы с деторождением, как везде, но в системе Медея – особенно. То ли название беду принесло, то ли местные солнца. Сегодня у нас пьеса без беременности, для затравки. А завтра, так уж и быть, расстараемся.

Стоя за кулисами, я с удовольствием наблюдаю за движениями Стива. Он хорош. Его субтильная нагримированная красота вызывает нездоровый интерес даже у меня, что уж говорить о сидящих в зале господах. Девушка из Стива получается прелестная, учитывая то, что зрители прекрасно помнят о том, что он парень. Но это все – за счет изображаемой им картинки, одухотворенного образа. Когда мы вернемся в гримерку, и Стивен снимет ресницы и парик, передо мной опять возникнет мой хороший приятель, не вызывающий у меня ничего, кроме симпатии. Да, я знаю, что он неровно ко мне дышит, ему и девушки нравятся, несмотря на обилие любовников мужского пола, но вся эта андрогинность – это не мое. Если бы я еще знала, что мое…

Наш театр – пафосная компиляция из земных театральных традиций: Япония, Китай, даже алеутские сказки. Намешано черт знает что, с расчетом на то, что никто тут не знает, как оно там было, на Старой Земле. Здесь люди не читают книг и не смотрят фильмы. Они заняты удовлетворением плоти. Никто и не подозревает, с какой безграмотностью и нежеланием изучать канон наш директор Марк Бейзовиц первоначально резал все мои сценарии. Тогда я плюнула на все и начала кропать эротическую лабуду «по мотивам». Получается красиво, свежо и эротично. Мы гастролируем со стабильным успехом. Однако Ферошия, планета в системе Медеи, всегда была вишенкой на торте. Ферошия – роскошный отель, курорт, с лучшими борделями во Вселенной, короче, гнездо разврата. Сюда приезжают оттянуться по полной. Особенно популярна Ферошия у жителей маленьких пуританских поселений в ближайших системах, ибо анонимность тут защищается на планетарном уровне: вместо имен – псевдонимы и номера чипов и штрих-кодов, вместо лиц, при желании, – карнавальные полумаски. Здесь оседает столько денег, что на просыпанных крошках кормится целая братия лицедеев, таких, как мы. Однако нам потребовалось два года, чтобы нас в внесли лайн-ап. И вот – удача. Мы на сцене «Гелиуса», довольно дорогого театра для тонких ценителей прекрасного, специализирующегося на классическом и этническом репертуаре.

Стивен начинает петь фальцетом на вполне современной ориенте*(* новый язык, объединивший несколько азиатских языков), кружась по сцене и заламывая руки. У него восхитительный тонкий голос. В зале с подачи администратора стартует тайный аукцион (с которого Марк получит свой процент). Сегодня Стив уйдет с молотка. Здесь он будет стоить раз в тридцать дороже, чем на других планетах – такова особенность Ферошии, здесь даже пукнуть стоит столько, на сколько в других местах можно жить целый год.

Это я утрирую, конечно. Никто тут не пукает и на улицах не плюется. Здесь везде чистота и порядок, за которым следят тысячи циклонов* (*cyclons – киберклоны, киборги), тут любят развлекаться богачи, женщины и мужчины с ежегодным доходом в миллионы цоло. Если бы не наш «утонченный» репертуар, нас даже на предпосадочную станцию не пустили бы, не то что на планету. Однако виртуальщина и условно-живые секс-игрушки всем надоели. Сейчас в моде – люди естественного происхождения. Сейчас в моде Старая Земля. А мы как раз, типа, оттуда, проездом. Мы – особо пикантное блюдо: под оберткой от одного товара таится нечто другое. Но даже это не главное, кого сейчас удивишь танцующими мальчиками-девочками? Мы поем об утраченной невинности. И умеем… воплощать красоту, какой бы она ни была. В труппе десять парней. Все они талантливые актеры, певцы, танцоры, музыканты.

Допев арию, Стив поднимается на возвышение, изображающее каменистый уступ. Там он позволяет себе маленький отход от целомудренности – распускает волосы. Черный шелковый полог высококачественного парика развевается над бутафорскими скалами. Брошенка срывается со скалы – Стив улетает за сцену на батут. И тут же выкатывается на подмостки, обрызганный исчезающей алой краской на груди и лице.

Изображать помирающую девицу – это вообще его коронный номер. Он умоляюще смотрит в зал своими вытянутыми до висков кайалом «азиатскими» глазами и издает последний выдох через алые губы. Смоляные волосы опутывают «бездыханное» тело. Кровь стекает по белоснежному челу. С ноги словно случайно слетела туфелька сорок третьего размера. Впрочем, размер не важен – нежная ступня актера кажется из зала по-девичьи изящной. Это еще один мой эротический приемчик. Если ничего не показывать, зрители заскучают.

Далее следует эффектное перевоплощение самоубиенной девицы в призрака. Стив поет еще одну песню, причитая, что теперь он обречен на вечные скитания. У меня восемнадцать минут, я иду в гримерку, проверить, как там Леонард. Никак. Придурок обкурился забористой местной дрянью (когда только успел дури раздобыть) и валяется на полу с блаженным лицом. Реанимационные меры ни к чему не приводят.

– Нужно сокращать пьесу, – решительно говорю я, толкая тело Лена носком ботинка.

– Ни за что! – патетично орет директор. – Сцена с Богиней – лучшая!

– Поставим сразу эротику! Акт любви за вуалью!

– Как тогда зрители поймут, с кем тр.хается героиня?! – вопит Марк.

– Ну… с другим призраком. Пусть Стив как-нибудь объяснит, споет там…

– Что?! «Сейчас я буду тр.хаться с другим призраком»?!

– Да никто уже не заметит, – говорю я. – Они же там все, что угодно съедят. Все равно Лена заменить некем. Арию Богини никто не знает.

Марк мрачнеет, но лицо его вдруг озаряется нехорошим воодушевлением:

– Ты знаешь!!! Ты ее написала!!!

Я немею от возмущения:

– Марк, побойся бога! Я девушка!

– Сама говорила, никто уже ничего не заметит!

– Мы заявлены как классический театр «Цзацзюй»… хотя какой там, к черту, цзацзюй! Неважно! Все роли должны исполняться мужчинами! Иначе Театральная Ассоциация нас просто изнасилует! Или, что хуже, оштрафует!

– Если не выйдешь на сцену, тебя оштрафую я!!! До конца жизни платить будешь!