— Простите. Я вас недостоин.

— Вот глупости говорить не надо, — нахмурилась она. — Кто так решил?

— Свет. Общество. Все. Я… Я безмерно благодарен за то счастье, которым вы меня одарили. Но люди правы. Ничего более жалкого подле вас и вообразить нельзя.

В негодовании Матильда сложила руки на груди.

— Вы добрый, у вас большое сердце и вы искренне меня любите. Не придуманную меня — времени было достаточно, чтобы присмотреться, — а настоящую. И любите, как никто другой не умеет. И что же тут плохого?

— Больше ничего я не могу вам дать.

— Всё остальное у меня и так есть.

Он замолчал, пытаясь утереть слезы, но вдруг маленькие дамские пальчики в перчатках скользнули по одной его щеке и по другой, и от внезапной нежности чувства, напротив, хлынули лишь сильнее. Матильда утирала его слезы, что-то нежно щебеча, а с ними уходили и детские обиды. Густав всегда всех любил, но никому и никогда не было до того дела. А ангелу было. Здесь и сейчас она заботливо утешала его, озаряя светом своего совершенства, и это сделалось чуть ли не высшим переживанием из всех, что он мечтал когда-нибудь испытать.

— Признаюсь, поначалу я оказалась до крайности сконфужена. Вы выглядели немного… нелепеньким. Совсем не таким, как я представляла. Но вы очень трогательный. И хороший. Терпеливый. Серьезный. С вами я сама становлюсь гораздо мягче к людям, чем обычно. И вы… закройте глаза.

Он послушался, смиренно сомкнув веки. В темноте шуршали платья, пели на сцене, послышался звук задвигаемой портьеры. Он ждал. И вдруг что-то нежное, благоухающее чуть ощутимо коснулось его прически, поправляя выбившуюся прядку. Он боялся не только пошевелиться, даже вздохнуть. Затем почувствовал такое же легкое прикосновение с другой стороны, а потом её дыхание у своего лица и мягкие, пухлые губки на своих сухих. Они соприкоснулись. Мельком, словно видение, скользнул острый язычок, и Густав податливо приоткрыл рот. Матильда целовала его и целовала, а он пытался отвечать — неумело, невпопад, только учась это делать. В какой-то момент оторвался, тяжело дыша, и в забытьи открыл глаза — она смотрела прямо на него, очень странно, красиво смотрела, и, облизнув чуть распухшие губы, скомандовала:

— Хочу еще.

Он повиновался. Всё оставшееся время второго акта они целовались, неспособные напиться друг другом, словно завтра никогда не наступит.

С того дня воспоминания о жарких поцелуях буквально преследовали его. Мужская плоть бунтовала, сны снились просто вопиющие, а Густав уже и не знал, что думать. Сегодня у них должен был состояться урок, но в том смятении дум, в котором он пребывал, не теплилось ни малейшей надежды на адекватное занятие. Он пытался отвлечься работой, но возмутительные непристойности мерещились даже в обыденных записях городового о том, как пьяный кучер на телеге въехал в столб. Стряпчий понимал: дело дрянь. В таком состоянии он сделался буквально опасным для своего ангела.

Вечером Густав прибегнул к решительным мерам и малодушно притворился больным. Отправил соответствующее послание домой к Матильде, на всякий случай пару раз кашлянул при хозяйке и взаправду лег в кровать. Он уже не помнил, как проводил вечера ранее, до появления любимой — это слово разорвалось в голове словно пушечный снаряд, — и совершенно не желал ничего на свете, за исключением этих сладких и мягких девичьих губ, что умели так нежно ухмыляться…

Очередную непозволительную мечту оборвал стук в дверь. Чуть привстав на локтях, он поинтересовался, кто там, но ответа не последовало. Стук, однако же, повторился. Не желая прерывать прекрасные грезы, Густав попытался просто накрыть лицо подушкой, но постучали еще раз, третий, гораздо настойчивей и, кажется, ногой. Поняв, что от внезапного визитера так просто не отделаться, стряпчий решительно встал и как был — в панталонах, сорочке и совершенно взъерошенный — пошел открывать, лишь накинув сверху сюртук. Распахнул дверь и немедленно наткнулся на знакомый пытливый взгляд черных глаз. Опешил.

— Но… Я же писал письмо, мне нездоровится… Вы не получали?

— Я здесь именно потому, что получила. Разрешите войти?

Он побледнел:

— Вам категорически нельзя этого делать.

— Вот так новость. И почему же?

— Я… очень странно себя чувствую. И боюсь, что текущие обстоятельства в целом крайне предосудительны.

— Я всё равно хочу войти.

— Как пожелаете.

Он отошел, плотнее запахивая сюртук, и заметил в её руках корзинку со всякой снедью. Его нежный ангел решила позаботиться о своем больном старичке, а он… Густаву хотелось выть от того чудовищного предательства, которое он мысленно совершал раз за разом. Стряпчий сглотнул.

— Право, не стоило беспокоиться…

Его прервали, властно притянув к себе и поцеловав. Густав ответил страстно, жадно, с желанием и опомнился далеко не сразу. С трудом отстранился, переводя дыхание.

— Вот теперь вам точно стоит уйти, я не… Ой! — он не просто запнулся, он аж подскочил, когда женская ручка скользнула по его животу вниз и наткнулась на предательский элемент мужского естества.

Матильда нахмурилась.

— Больно?

— Нет, просто неожиданно и… и лучше отпустите. Христом богом прошу.

В ответ она лишь выгнула бровь и внезапно крепче обхватила ладонью. Воображение сработало резвее, чем попытка вспомнить стоимость извозчика от оперы до канала, и предельно сконфуженный Густав поспешил руку дамы убрать.

— Простите, пожалуйста. Не подумайте дурного, досадное недоразумение, и я…

— Это было быстро, — довольно флегматично отметила Матильда, глядя на его попытки найти платок.

— Виноват, простите.

— Вы так сильно меня любите?

Вопрос повис в воздухе. Густав не нашел ничего лучше, как сказать правду:

— В сто крат сильнее, чем вы думаете. Простите.

Она отвернулась. Закрыла дверь, щелкнула замком, отбросила ключ куда-то в противоположную сторону комнаты и, чуть толкнув в грудь, усадила Густава на кровать.

— Я хочу увидеть, насколько.

Он онемел. Матильда села подле, медленно провела по его лицу, щеке, губам, нежно притянула его к себе и поцеловала так же страстно, как тогда, в ложе. Он ответил. Еще и еще. Она пьянила, и в какой-то момент Густав осознал, что они уже давно лежат рядом, целуясь, что его руки гуляют по ее телу там, где им не стоило бы быть, а она хихикает, наслаждаясь, и целует, целует, целует…

Он не знал, сколько часов продолжался этот пир близости, не помнил, о чем они шептали друг другу, но утром, когда проснулся, а она лежала на его плече, почувствовал себя абсолютно счастливым. Его строгий ангел оказалась невыразимо нежна, воздушна и страстна, а эта ночь стала одновременно и предосудительной донельзя — казалось, он обнимал всю её, каждый миллиметр кожи Матильды успел погладить или поцеловать, — и в то же время вопиюще невинной: жар, сжигавший их обоих, так и не был выпущен на свободу, но лишь распален более, до невозможности, нестерпимости ощущений. Они не стали единым целым телами, но души их сплавились в этом огне, и когда его ангел открыла свои восхитительные черные глаза, Густав проиграл окончательно.

— Разрешите мне просить у батюшки вашей руки?

Она приложила свои хорошенькие пальчики к его губам, и стряпчий принялся их целовать, словно были они сахарные.

— Разрешу. Но только в одном-единственном случае — если исполните мою волю.

— Ради вас я готов на всё…

Матильда хмыкнула, вновь поправила выбившуюся у него прядь и с хитрой улыбкой проговорила:

— Тогда отныне не «вы». Ты, и только ты. Понятно?

— Как скажешь, любимая… — он потянулся было поцеловать её, но наткнулся на ладошку и хитрый прищур.

— Пожалуй, еще одно требование. Почаще называй меня любимой.

А вот теперь она поцеловала его сама.