— Как вам?
Это всё еще был кофе, приготовленный ангелом для него. Надеясь, что лицо не выдает ощущений, Густав поспешил заверить:
— Спасибо, безмерно польщен вашими стараниями.
Ну, по крайней мере, он не покривил душой. Матильда вернулась к упражнениям, а стряпчий, скрепя сердце, снова сделал глоток. Абсолютный кошмар. Наверное, будь в напитке яд, он и то стал бы слаще. Желание отодвинуть чашку подальше и никогда больше не брать в руки практически завладело сознанием, но… Но он смотрел на своего ангела, вспоминал нежное касание рук, горящие энтузиазмом глаза и просто не находил в себе сил так поступить, даже будь это и вправду ядом. Густав отпил вновь. И еще. Закончив, наконец отставил чашку и перевел дух. Испытание позади. Он выдержал. И тут же поймал на себе оценивающий взгляд:
— Вам понравилось? Хотите добавки?
Чувствуя, что настал его смертный час, Густав кивнул.
Пожалуй, на второй чашке стряпчий уже начал смиряться. У напитка нашлись свои плюсы — он прекрасно прояснял сознание, выдергивая из сладких грез. Заставлял задуматься о Матильде с новой стороны — по всему выходило, что в приготовлении кофе, пусть и посредством самоварного кофейника, она была не сильна. Отчего тогда пыталась? Старалась проявить гостеприимство? Или, наоборот, давала понять, что ему тут не рады? Ставила на место? В любом случае главное оставалось неоспоримым — этот кофе был сварен специально для него, передан нежными ручками и с улыбкой. Отказаться от секунд счастья, когда на него столь лучезарно смотрят, подавая напиток, Густав не мог.
Еще две чашки и шесть упражнений спустя Матильда попросила перерыв и налила кофе и себе. Отпив, тут же выплюнула, не заботясь о манерах, и выхватила кружку из рук Густава. Принюхалась. Попробовала. Плюнула снова. Воззрилась полным возмущения взглядом:
— Почему вы не сказали, что получилась несусветная дрянь? Его совершенно невозможно пить!
— Но вы сварили его для меня…
— И что? Это же гадость!
Густав молчал, глядя в пол. Она подошла ближе, наклонилась и заглянула ему в глаза.
— Было очень невкусно, так? Зачем вы пили? Не надо такое терпеть, я вас прошу.
— Но вы предложили…
— И что? А если бы я вас в окно прыгнуть попросила?
Он поднял голову, выдержал долгий взгляд и честно кивнул:
— Прыгнул бы.
Матильда лишь покачала головой в задумчивости.
— Вы очень странный.
Оставшееся время урока Густав переживал, не разгневал ли сударыню, и внутренне уже ожидал, что в конце ему прямо скажут — в услугах более не нуждаемся. Заметив волнение своего учителя, Матильда ненадолго прервалась, протянула руку и поправила в очередной раз выбившуюся из-за его уха прядь. Посмотрела с наигранным укором.
— Ваша исполнительность меня, конечно, радует. Но давайте всё-таки не во вред себе, хорошо? А то обижусь.
— Конечно.
— И не грустите. Я придумаю какую-нибудь мелочь, пустячок, в качестве извинения. Вы, главное, в пятницу обязательно приходите, хорошо? Я буду очень-очень ждать.
Тем же вечером лакей доставил коробку. В ней были изумительной работы горчичные перчатки тонкой замши и записка знакомым округлым почерком: «Раз уж вы собрались делать всё, чего бы я ни потребовала, обратим это в пользу. Примите мой подарок. В противном случае крайне меня обидите». Густав вновь подивился её тонкому вкусу — цвет и вправду ему шел, но, примерив, вернул пару в коробку: такое сокровище надлежало не носить, а хранить.
Еще две недели спустя, когда уроки настолько вошли в жизненную рутину Густава, что руки его почти перестали трястись при передаче подопечной бумаг, неожиданно возникла заминка с выбором даты следующего занятия.
— Вторник не подходит, — покачала головой Матильда, задумчиво глядя на него. — Во вторник мы идем в оперу.
Стряпчий мысленно застонал. Как мог он забыть о главном увлечении своей возлюбленной, которое и позволило им встретиться? Конечно же, во вторник опера! И тут он похолодел. По всему получалось, что в этом месяце он несколько поиздержался и в следующий раз сможет увидеть её только в конце недели…
Сколь, однако же, странно устроен человек! Еще недавно право хотя бы пару раз в месяц лицезреть Матильду на расстоянии, пусть и без малейшего шанса заговорить, казалось ему подарком богов, а теперь, когда по три, а то и четыре вечера в седмицу он может видеться и слышать её ангельский голос, и день расставания оборачивался пыткой.
Коря себя за неуемные аппетиты, Густав чуть поклонился:
— Простите великодушно, виноват, позабыл-с. Надеюсь, представление вас порадует. Удобен ли будет урок во второй половине четверга?
На него испытующе посмотрели.
— Обсудим это во вторник. Вы пойдете в оперу со мной, и ваша задача сделать так, чтобы представление меня не разочаровало.
Стряпчий встрепенулся. Раз она так хочет, то конечно… Денег можно занять у дяди, он, скорее всего, не откажет. Или у коллег с работы.
— Если такова ваша воля — обязательно. Обещаюсь в каждом антракте составлять компанию и непременно развлечь… — на него вновь протяжно посмотрели, и Густав смолк.
— По-моему, вы чего-то недопонимаете. Я хочу, чтобы вы были со мной в ложе и сопровождали меня в качестве кавалера весь вечер. Билеты уже куплены, и я не потерплю отказа.
Густав окончательно растерялся. Иметь возможность сидеть подле ангела и любоваться её профилем всё представление казалась наградой, которую он не заслужил. Но Матильда уже приняла решение… Он поклонился.
— Как пожелаете.
Арендованный фрак, букет ирисов и она — в очередном модном платье, величавая, живая. Рука, которую Густав протянул, помогая сесть в карету, снова тряслась, и Матильда это заметила. Спокойно расположилась напротив, спокойно взяла у него букет, который он, вопреки всем правилам приличия, заробел отдать сам, спокойно улыбнулась. В эту минуту Густав почувствовал себя тем юношей, в чьем обществе имел честь впервые видеть Матильду и на чьем месте и не чаял никогда оказаться. Почти смирившееся с близостью ангела сердце вновь зашлось в бешеном беге, при этом всё равно умудряясь пропускать удары, и Густав был рассеян, нерасторопен и откровенно бесполезен большую часть времени. Ангел же его и терпение имела воистину ангельское, мягко намекая каждый раз или осторожным касанием возвращая в сознание. После первого акта стряпчий очнулся от забытья с четким непониманием, какую оперу они изволили смотреть. Постаравшись стряхнуть наваждение, поинтересовался, не жарко ли даме и не хочет ли она прогуляться в фойе. Ему с благодарностью подали руку.
Но куда бы пара ни направилась, повсюду следом плыл шепот.
— Господи, вы это видели?
— Воистину ужасное зрелище! А я говорила, если эта чертовка не образумится, максимум, на который сможет надеяться, — какой-нибудь плешивый старичок.
— Вы его знаете?
— Напротив. А посему полагаю, что общества он самого низкого.
— Вот как?
— Да-да. Представляете, насколько она пала? Уму непостижимо, чтобы такая дама — и с подобным ничтожеством!
— Ой, я о нем слышала! Это её учитель немецкого.
— Ба! С учителем в оперу! Да где это видано?!
Покуда они прогуливались, Густав держался отстраненно и вежливо, как и приличествует кавалеру, но стоило вернуться в ложу — постарался сесть глубже в угол, подальше от посторонних глаз, чувствуя, что силы на исходе. Публика была права, и сейчас, глядя на ангела, с интересом ожидавшего продолжения представления, он всё более и более понимал, до чего же смешон рядом с ней. В глазах защипало, дышать стало трудно, и Густав отвернулся от сцены.
— Что с вами? — она поймала его за руку и потянула к себе. Он покорно — когда дело касалось его ангела, иначе и не выходило, — подчинился, и не заметить слезы Матильда не могла. — Вы расстроены? В чем причина?
