А сейчас я придвинула нашу стремянку прямо к окну, поставила ее как можно устойчивей, поднялась по ступенькам и приготовилась принимать из бабушкиных рук полоски бумаги, обмазанные клеем, чтобы прикрепить их к стеклам окон. А тем временем Вася нарезал бумагу на эти полоски. Работа спорилась. И подобная картина наблюдалась во всех ленинградских домах. Так мы обклеили окна нашей квартиры – наши комнаты и комнаты Васи и его родителей. А потом принялись за оконные стекла на лестнице. К вечеру все было готово.

Когда начались обстрелы, эти полоски очень помогли. В нашей квартире окна выбило только в одной комнате. Мы заткнули образовавшуюся дыру всем, что попалось под руку – старыми одеялами, пледом, старой маминой шубой, которую до войны всё собирались выбросить, да откладывали. Вот теперь она нам и пригодилась. И это помогло хоть немного сохранить в квартире тепло.

А еще всем ленинградцам объявили о необходимости светомаскировки. Электричество в жилых домах отключили вскоре после начала блокады, поэтому люди пользовались кто чем – в основном керосиновыми лампами. А по правилам противовоздушной обороны окна в темное время суток должны быть тщательно затемнены. Чтобы во время вражеских налетов фашистов встречала только кромешная темень да наши аэростаты и снаряды, выпускаемые зенитными батареями. Чтобы ни один лучик света не прорывался из окон домов. За этим следили очень тщательно. И дружинники обходили квартиры и информировали население, а во время налетов они же осматривали дома снаружи, проверяя, не виднеется ли где свет.

Нужно было обязательно закрывать окна чем-то плотным. Все приспосабливались по-разному. Если в хозяйстве не было плотных портьер, то кто-то даже вешал на окна одеяла. Зимним вечером в квартирах свет был в основном только от топящейся буржуйки. Которая обычно и была главным домашним очагом, центром домашней жизни для горожан. Она и грела и поила и кормила.

Еще во всех домохозяйствах стали постоянно проводить учения. Гражданам разъясняли, как вести себя во время артобстрела, во время вражеского налета, что делать, если в твой дом попала зажигательная бомба.

В сентябре в Ленинграде началась блокада. И начался голод. Во время постоянного голода все чувства и эмоции человека притупляются. Даже не притупляются, а, правильнее будет сказать, замедляются. Сил нет не только физических, но и эмоциональных. Остается только одна сила. Это сила твоего духа.

Алевтина очень тяжело переносила голод. У нее не развилась дистрофия, нет. Но началась очень сильная цинга. Организму катастрофически не хватало питательных веществ. Мы, как и все ленинградцы, получали хлебные карточки. Плюс с мирного времени у нас оставалась дома крупа, совсем немного, но все равно что-то. Греча, манная крупа и перловка. Еще до войны мы закупили по несколько килограммов каждой крупы. Она предназначалась для дачи, где бабушка обычно проводила несколько летних месяцев. Занималась садом, варила на зиму смородиновое варенье, яблочное повидло. И соответственно, мы с родителями в начале бабушкиного дачного сезона всегда завозили туда много провизии. Специальной дачной еды, которая не портилась и долго хранилась. Потому что поселковый продуктовый магазин находился довольно далеко от нашего домика.

В этом году мы поступила так же – купили много разной крупы. А вот отвезти на дачу уже не успели – началась война. Как же пригодились нам эти совсем небольшие, но все же запасы, когда начался голод. Растягивали крупу, как могли. Из одной ложечки манки варили кашу на нас троих. Еще какое-то время у нас был даже картофель. Килограммов шесть было куплено на Сенном рынке. Их мы тоже растянули на несколько месяцев. Научились из картофельных очистков делать котлеты. Это было настоящее пиршество. Еще дома постоянно был кипяток. Так делали все ленинградцы. Его пили в большом количестве. Он согревал и притуплял чувство голода.

Длительный голод приводит к голодной болезни – так это называется в медицине. А есть еще дистрофия. А люди – дистрофики. Это последняя стадия голода – после нее только смерть. Это когда от человека остаются только глаза. А вот в глазах как раз можно прочитать все. Человек все понимает, осознаёт происходящее с ним. Он очень хочет жить, он не хочет умирать. Еще слишком рано. Он борется до последней минуты, он не понимает, почему так происходит. А организм настоятельно требует у своего обладателя положенных ему белков, жиров и углеводов, питательных веществ. Живой организм не может без этого существовать. Он уже исчерпал все собственные запасы, все свои возможности, больше не осталось ничего. В теле больше нет ни грамма жира, все ушло на поддержание жизни. И человек жив. Но взять силы уже неоткуда. Вот что такое дистрофия.

Во время голода человеческий организм переходит в режим экономии энергии. Это нужно, чтобы выжить. Ты думаешь только о том, что здесь и сейчас. Вот сейчас ты встанешь, сделаешь шаг, потом еще один, возьмешь со стола хлебные карточки, выйдешь на улицу… И может быть, немного мечтаешь о том, как будет, как хорошо ты заживешь после нашей Победы. Когда наступит мир. Когда закончатся эти непрекращающиеся бомбежки, постоянный голод и холод. Сейчас все окружающее тебя, кажется, напоминает замедленную киносъемку.

Ты вспоминаешь, как ты жил, что ты любил в мирное время. И мечтаешь о том, что бы ты поел, когда война закончится. Если ты выживешь.

А между тем жизнь продолжается. Несмотря на этот голод и постоянные бомбежки. Несмотря на весь этот нечеловеческий ужас происходящего вокруг тебя.

Ты – это все тот же ты. У тебя есть близкие. Есть долг. Есть обязанности. Есть твое окружение. Ты встаешь утром и отправляешься на работу, возвращаешься домой, идешь в булочную за хлебом, идешь за водой, дежуришь на крыше во время налетов, слушаешь сводки из района боевых действий, получаешь письма от воюющих на фронте родственников… Ты встречаешь соседей, друзей, коллег по работе.

Ты не привык к происходящему вокруг тебя, к этому невозможно привыкнуть. Это невозможно осознать и принять. Ты просто научился в этом жить.

Трупы на улицах уже не ввергают в такой шок. Ты просто идешь мимо, стараясь не смотреть. Тела людей замотаны в простыни, покрывала, скатерти. Полностью, с ног до головы. Они разного размера. Кто-то был высоким, кто-то небольшого роста. Есть совсем маленькие – дети, они уже не вырастут никогда. Гробов нет. Их очень мало. За гроб нужно заплатить хлебом. А хлеб – это жизнь. Получается, платить жизнью за смерть. Трупы везут на саночках, салазках, на листах фанеры, железа. Везут обычно женщины. Везти очень тяжело. Исхудавшее тело, в котором часто не осталось ни грамма жира – ведь многие умерли не от бомбежек, а от недоедания, – везти очень тяжело. Да и те, кто везет, сами едва стоят на ногах. Они сами очень худые, обессиленные. Закутанные в платки, в каких-то бесформенных тулупах. Идут, пошатываясь. Везут на пункты сбора. Их открыли в разных частях города. Там уже лежит большое количество трупов. Они лежат, сложенные один на другой. Много неопознанных. Родственники или воюют на фронте, или могут быть в эвакуации, или сами уже лежат в братской могиле. Многих нашли на улице. Они замерзли. Сели в сугроб и не смогли подняться. В нем и заснули вечным сном. Некоторых вывезли из квартир специально созданные санитарные бригады, периодически обходящие дома. Сколько раз дружинники находили умершую мать, а рядом еще живых, замерзающих от холода и ослабевших от голода малолетних детей, не понимающих, что происходит и почему их мама так долго спит и никак не хочет проснуться, чтобы согреть, накормить и напоить их. Детей спасали. Вывозили из обледеневшей квартиры, где часто были выбиты стекла и снег, который намело с улицы, лежал даже на полу. Где не становилось тепло, даже когда все время топилась печка-буржуйка, а что уж говорить о том, какой там стоял мороз, когда несколько дней квартиру никто не отапливал.