Барнаби кивнул. Если они сейчас говорят о человеке, чье поведение большинство людей назвали бы абсолютно ненормальным, то такой вариант вполне вероятен. Кто-то вошел забрать поднос и спросить, не нужно ли еще чего-нибудь. Ответив, что не нужно, старший инспектор встал, подошел к окну и, чуть приоткрыв его, вдохнул холодный ночной воздух. Как будто Барнаби подал ему сигнал, Дженнингс тоже встал и что-то пробормотал о том, что уже очень поздно и хотел бы он знать, где его пальто.

— Боюсь, что о вашем возращении домой сегодня речь не идет, мистер Дженнингс.

Макс изумленно уставился на него:

— Вы собираетесь меня задержать?

— Именно так, сэр.

— Но вы не имеете права. Вы должны либо предъявить мне обвинение, либо отпустить меня.

— Сразу видно, что вы не пишете детективов, мистер Дженнингс, — сказал сержант Трой. Усмехнувшись, он снял с вешалки свое кожаное пальто. Его всегда развлекала гневная реакция среднего класса на то, что органы правопорядка иногда снимают бархатные перчатки. — Мы имеем право задержать вас на тридцать шесть часов. И попросить о продлении этого срока, если в этом возникнет необходимость. Речь идет о серьезном преступлении, за такое арестовывают.

Дженнингс снова опустился на стул. Он словно окаменел от потрясения и только бормотал что-то, чего Трой не разобрал. Сержант попросил повторить и совсем не удивился, услышав:

— Я передумал. Мне нужен адвокат.

Началась новая рабочая неделя, погода сильно изменилась. Стало теплее, пошел мокрый снег. Денек себе на уме, как сказали бы в Саффолке. Когда Трой вошел в контору, Барнаби разговаривал по телефону. Сержант сразу понял, что происходит. Он знал это выражение лица шефа, бесстрастное, сдержанное. Видно было, что Барнаби не без труда удерживается от ответа, который считает уместным в данном случае.

— Мне это известно, сэр… Да, я буду говорить с ним сегодня утром… На данном этапе трудно сказать… Боюсь, что нет… Разумеется… Я уже сделал это… Да, конечно, мы все надеемся… Нет. Ничего, что я мог бы предъявить… Я придерживаюсь…

Трой услышал такой грохот, как будто собеседник старшего инспектора швырнул телефон через всю комнату. Барнаби положил трубку без видимых признаков раздражения.

— Давят сверху, шеф?

— Сам верховный лама.

— Мешают с грязью, да? Эти… лямы?

Барнаби не ответил. Он что-то машинально рисовал карандашом в блокноте.

— Адвокат Дженнингса расстарался?

— Отрабатывает свои полторы сотни в час.

— Они ушлые, эти законники, — вздохнул Трой, расстегивая кремовый тренч военизированного покроя, с погончиками, поясом из глянцевой кожи с пряжкой и карманами такой ширины и глубины, что там поместилось бы подкрепление от кавалерии Соединенных Штатов. — Да уж, кто, может, и проиграет, а эти всегда при барыше. Дошлые ребята. — Он снял наконец плащ, аккуратно повесил на плечики и теперь оглаживал ткань и застегивал пуговицы.

— Вы тут зря теряете время, сержант. Вам следовало бы работать камердинером.

— Среди них полно педерастов. Я думаю, им целыми днями приходится гладить брюки.

— Так, когда перестанете валять дурака… Я остро нуждаюсь в дозе кофеина.

— Уже бегу, — сказал Трой, который и правда открывал дверь. — Хотите чего-нибудь пожевать?

— Не сейчас.

Барнаби был доволен собой: он не испытывал острого голода. Возможно, его желудок приноровился к диете. Ужался, привыкнув к малым порциям еды. А может быть, дело просто в том, что со времени завтрака прошло всего лишь полчаса.

Котенок, как всегда, участвовал в трапезе и очень мешал. Выказав неприкрытую алчность и обаятельную наглость, он вскарабкался на колено Барнаби, расселся там и начал когтить штанину. Все это сопровождалось громким мурлыканьем.

— Почему всегда я? — вопрошал Барнаби на всю кухню.

— Он знает, что ты его недолюбливаешь, — ответила Джойс.

— Значит, он не только жадный, но и тупой.

— О нет, не думаю.

В то утро, возможно памятуя о рукоприкладстве из-за джема, Килмовски удовлетворился тем, что пожирал глазами тарелку Барнаби и его самого, тяжело вздыхал, зевал и ходил возле стола кругами. Наконец, дождавшись, когда жена отвернулась, Барнаби дал котенку маленький кусочек бекона. И засунул ему за щеку кусочек шкурки.

«Почем ты просто не положишь на пол»? — спросила Джойс.

Трой принес кофе. Пятясь, он вошел в комнату с подносом, на котором лежал большой «кит-кат» и стояли две чашки. Трой поставил одну из чашек на письменный стол, а потом, метафорически выражаясь, лизнул палец и проверил направление ветра.

В общем, атмосфера была ничего себе. Особенно если принять во внимание недавний разнос, полученный шефом от начальства. Ох уж эти пресловутые разносы… Вещь мерзкая и противная, которую один из пострадавших как-то сравнил с тем, будто тебя макают головой в засорившийся унитаз.

И вот старший инспектор спустя несколько минут после телефонной взбучки мелкими глотками пьет свой кофе и чего-то там чирикает карандашом в блокноте, как будто никакой взбучки не было. Что ж, остается только восхищаться его выдержкой.

Трой именно этим и был занят. Он молчал и думал, что же там у шефа в блокноте. Барнаби делал мелкие частые движения, будто заштриховывал что-то. Может, рисовал растения? Или листья. У шефа это хорошо получалось. Рисовать природу. Он говорил, что рисование помогает ему сосредоточиться.

Трой развернул шоколадку, пригладил ногтем большого пальца фольгу, разломил батончик пополам. Он жевал и кружил возле Барнаби, пытаясь хотя бы мельком заглянуть в его блокнот.

Сержант подобрался совсем близко. Примулы. Хорошо нарисовано, прямо как в книге. Крошечные цветочки слегка затенены серыми листьями со всеми их пупырышками. Даже болтающиеся корешки, похожие на спутанные нитки, не упущены из виду.

Трою стало завидно. «Мне бы так, — подумал он. — Рисовать, играть на музыкальном инструменте или писать рассказы». Да, общепризнано, что он одной шуткой может заставить всех завсегдатаев клуба кататься от смеха. А его «Дилайла» под караоке на рождественской вечеринке стала хитом. Но это не совсем то же.

Увидев, что чашка шефа пуста, сержант убрал ее и спросил:

— Вы что-нибудь решили насчет Дженнингса, сэр? Он у нас по-прежнему главный подозреваемый?

— Вряд ли. Мы сейчас проверяем его версию прошлого Хедли. Если Конор Нейлсон действительно вел такую жизнь, как описывает Дженнингс, он, скорее всего, известен Гарде.

— К тому же имя у него редкое.

— Думаю, там не такое уж редкое. Кроме того, эксперты сообщают, — он указал на несколько глянцевых фотографий и прикрепленных к ним листков с мелким текстом, — что отпечатки Дженнингса есть в гостиной, на посуде, на подносе, на входной двери, но наверху их нет.

— Их и не может быть. Убийца работает в перчатках.

— Не перебивайте!

— Извините.

— Теперь его туфли. На них нет волокон от ковровой дорожки на лестнице и от ковра в спальне. Нет крови и ничего другого. Нет частиц кожи. Они абсолютно чистые. А вы знаете не хуже меня, что нельзя проделать то, что мы расследуем, и не унести с собой ничего с места преступления. Они работают сейчас с его костюмом, но, по-моему, надежды нет.

— Похоже, тупик?

Барнаби пожал плечами и положил карандаш. Трой ошибся, предположив, что залп начальственной критики уже забыт старшим инспектором. Хотя годы практики и ровный характер научили Барнаби сохранять внешнюю невозмутимость, он вовсе не был непробиваемым и сейчас потихоньку впадал в уныние, чувствуя противную, серую и сухую бесплодность мысли.

Причина была ему предельно ясна. Он позволил себе то, от чего всегда предостерегал других. После разговора с Сент-Джоном, то есть, считай, с самого начала, его восприятие дела постепенно сужалось. Формально проверяя то одну, то другую версию, он в действительности лишь укреплялся в убеждении, что все завязано на Дженнингсе. Либо Макс убил Хедли и сбежал, либо, даже не будучи убийцей, он обладает ключевой информацией, которая поможет раскрыть тайну. В любом случае поимка Дженнингса и завершение дела для Барнаби прочно связались между собой, и теперь ему было довольно трудно принять тот факт, что первое вовсе не влечет за собой и даже не приближает второго. И с чем же они остались в результате?