«Интересно, — подумал старший инспектор, — он и правда так вымотался или нарочно экономит силы, чтобы не пропустить чего-то очень важного в этой самой важной части нашего разговора?» Барнаби держал паузу, рассматривая ковер с замысловатым узором, который перед ним только что развернули, — трагическую жизнь Лайама Хэнлона, он же — Джеральд Хедли.

Ему было тягостно все это знать. И крупные планы отдельных сцен, и запомнившиеся подробности — все вызывало у старшего инспектора острую жалость к покойному. «И если вы, Дженнингс, — про себя пообещал Барнаби, — во второй раз украли у него жизнь, я заставлю вас за это ответить. Клянусь Богом, заставлю!» Но это не отразилось на его лице, которое по-прежнему оставалось бесстрастным.

— Я полагаю, мистер Дженнингс, сейчас вы предложите нам совершенно иную, я бы сказал — отредактированную, версию того, что случилось вечером в понедельник.

— Что касается первой половины вечера, тут мне нечего редактировать. Все было именно так, как я вам рассказал, кроме моего собственного отношения к этому, разумеется. Я сам удивился, что меня так сильно тронула встреча с ним. Когда я ехал туда, я чувствовал разве что легкое любопытство: какой он стал, как будет держаться? И конечно, я смутно надеялся как-то дать ему понять, почему я сделал то, что сделал, десять лет тому назад. Но если раньше я никогда не ощущал к нему ничего похожего на привязанность, то наша последняя встреча вызвала во мне именно такие чувства. А Джеральд на меня почти не смотрел. Тогда я решил во что бы то ни стало поговорить с ним. Я и приехал пораньше именно для этого, но Сент-Джон был уже там. Как вам известно, мне все-таки удалось выставить его и запереть дверь.

Я вернулся в гостиную и то, что случилось после этого, очень расстроило меня. Он совершенно сломался. Он пятился от меня, махал руками и кричал: «Уходи, уходи!» Я не знал, что делать.

— Почему было просто не сделать то, о чем он просил? — поинтересовался Трой, и ответом ему послужил насупленный взгляд шефа.

— Я начал говорить подчеркнуто спокойным тоном. Сказал, как обрадовался письму и возможности с ним увидеться. Сказал, что не собираюсь делать ему ничего плохого, просто хотел бы объясниться. Наконец он немного успокоился и упал в кресло. Я пододвинул табурет и сел. Я рассказал ему то, что рассказал вам. О своих разочарованиях, несчастном браке, потере ребенка. Я сказал ему, что, если он думает, будто моя жизнь была сплошной чередой удач и будто все это — за его счет, то он ошибается.

Потом я сказал о письмах, которые пришли, когда были напечатаны «Далекие холмы». Присланных мне, но адресованных ему. Я сохранил некоторые из них и предложил привезти, чтобы он мог прочесть. Прежде всего, я хотел убедить Джеральда, что украл его историю для того, чтобы подарить ее миру, а не для того, чтобы стать успешным литератором. — Как бы ни был Дженнингс увлечен собственным рассказом, он не мог не заметить насмешки в глазах старшего инспектора. — Хорошо, — признал он, — и для этого, но не только. Я пытался что-то сделать и для него, возможно, что-то починить в его сломанной жизни. Верьте мне.

Барнаби не счел нужным отвечать. Разумеется, он не собирался притворяться и демонстрировать понимание, не говоря уже об одобрении. Дженнингс продолжал:

— В конце концов я понял, что повторяю одно и то же. Он по-прежнему сидел в кресле, его поза не изменилась, но он закрыл лицо руками, как будто не мог смотреть на меня. Потом я увидел, как влага капает с его запястий в рукава. Я так… Я взял его руку в свою. Она была словно каменная, холодная и тяжелая. А в ладони… Его ладонь была полна слез, они переливались через край.

Дженнингс покачал головой, как будто сказанное им только что лежало за пределами человеческого понимания. После этого он погрузился в молчание, в котором было что-то от искреннего стыда, но в основном служило для мистификации слушателей. Судя по выражению лица, его переполняли чувства.

— Этот момент все изменил для меня. Я впервые понял, какую ужасную вещь совершил. У меня-то были и другие истории, которые я мог рассказать, даже сейчас моя голова полна сюжетов, но «Далекие холмы» — это все, что было у него. Я украл это и разбил ему сердце.

Мы сидели… боже, я не помню, сколько прошло времени. Я спросил его, могу ли что-нибудь, ну хоть что-нибудь сделать, чтобы поправить положение, понимая, впрочем, что поправить его нельзя. Он сказал, что все это неважно. Буквально он произнес следующее: «Тот, кто ворует мою жизнь, ворует мусор». Потом он просил меня, просто умолял меня уйти. Но я все не мог заставить себя это сделать. Поэтому через некоторое время он ушел сам. Спокойно высвободил руку и пошел наверх. Он выглядел таким несчастным и одиноким! Совершенно обессиленным, как будто только что покинул боксерский ринг. И все же именно он из нас двоих сохранил достоинство. У него хватило смелости распознать мое лицемерие и послать меня подальше. Я подождал полчаса — было уже за полночь, — пока не стало совершенно ясно, что он уже не спустится, надел пальто и вышел.

— Закрыв за собой входную дверь?

— Да.

— Вы уверены, что замок защелкнулся?

— Уверен. Я нарочно громко хлопнул дверью, чтобы Джеральд понял, что я ушел.

— Вы кого-нибудь видели, когда вышли из дома?

— В этот час? В такую погоду?

— Просто ответьте на вопрос, мистер Дженнингс, — потребовал Трой.

— Нет.

— Может быть, кого-то в машине на стоянке?

— Точно нет.

— Вы поднимались наверх в течение вечера?

— Нет.

— А в другие комнаты заходили?

— Нет.

— На кухню?

— Черт! — Он вскочил, налил себе воды, звякнул графином о стакан, потом вернулся на свое место. — Что происходит? Что вы хотите от меня услышать? Я рассказал вам правду.

— Вы рассказали нам две противоречащие друг другу истории, мистер Дженнингс. — Барнаби подался вперед и опять поставил локти на стол. Его толстая шея и широкие плечи загородили Дженнингсу весь обзор. — Почему мы должны верить второй больше, чем первой?

— О боже… — От усталости Дженнингс впал в апатию. Он смиренно развел руками и невольно напомнил Барнаби торговца цветной капустой на каустонском рынке: «Хотите моей крови, леди? Что ж, пейте мою кровь!» — Думайте что угодно. Мне нечего больше сказать.

— У нас есть еще пара вопросов…

— Я выдохся. Вы погоняете мертвую лошадь, Барнаби.

— Вы знали, что Хедли был женат?

— Женат? — Недоумение и недоверие совместными усилиями несколько оживили сникшего Дженнингса. — Я не верю.

— В его гостиной стояла свадебная фотография.

— Я ничего такого не видел.

— Ее убрали до вашего прихода.

— Должно быть, это фальшивка. Видимость нормальной жизни. Подпорка. И где же эта леди находится сейчас?

— Умерла от лейкемии.

— Очень удобно.

— Если верить мистеру Хедли, как раз перед его приездом в деревню, то есть в восемьдесят втором году.

— В этом году мы познакомились.

Старший инспектор мысленно поздравил себя с тем, что решил не тратить больше человеко-часы на поиски свидетельства о браке Хедли или подробностей смерти Грейс. И еще теперь стало понятно, почему Хедли было нетрудно рассказывать всем и каждому о смерти жены.

Дженнингс продолжал:

— Думаю, он потому и спрятал фотографию. Я бы понял, что это фальшивка.

— Вероятно. Второй вопрос, который я хотел бы выяснить, будет посложнее. У нас есть основания предполагать, что иногда Хедли переодевался женщиной. Появлялся на людях в женском платье. Вы об этом что-нибудь знаете?

— Как странно… — ответил Дженнингс и отрицательно покачал головой, но Барнаби уже понял, что он уточнит свой ответ. — Хотя… Я однажды говорит с приятелем-психоаналитиком о Джеральде, не называя имен, конечно. Так вот он задал мне подобный вопрос. Спросил, является ли маска респектабельного служащего единственной, которую использует этот человек. Жить такой ложной жизнью, до такой степени ложной, — огромное напряжение, и часто люди, которые так живут, нуждаются в передышке. Поскольку вернуться в собственную личность для них психологически опасно, они иногда создают себе третью личину, как правило совершенно непохожую на первые две. Ясное дело, мой приятель использовал специальные термины, но суть именно такова.